Ибрагим Абдуллин - Прощай, Рим!
— Эх, когда-то уж переведутся эти волки! — горестно вздохнул Сажин, имея в виду не только двуногих, но и четвероногих хищников. Каждую зиму на их деревню совершают налет волчьи стаи и десятками губят овец. Теперь-то они совсем, поди, распоясались. Мужички на фронте, в деревне, кроме хромого Федьки, и охотников не осталось.
— Не говорите-ка про эту нечисть, — морщится Мирза Алимжанов. — Особенно не могу шакалов терпеть! Их у нас степными волками называют. По ночам спать не дают, на сотни ладов скулят!
— В самом деле, будет вам толковать про волков, будет! — раскипятился Сережа Логунов. — Посмотрите, пирамиды впереди. Мы едем по древней стране фараонов!
Солдаты раздвигают брезентовый полог и, сощурившись, смотрят вперед — на пирамиды.
— Живые пирамиды…
— Живые тебе!.. Им по пять тысяч лет.
— Все равно живые, — с жаром сказал Сережа. — Они для истории живые. Сколько раз с тех пор разливался Нил, сколько битв прошумело тут, одного фараона сменял другой, падали целые династии, но пирамиды стоят неколебимо. Вот какие чудеса творят разум и руки человеческие, а война…
— Так ведь и войну человек своим умом придумал, — сказал Таращенко. — Значит, разум и творит и разрушает.
Леониду не хочется разговаривать. Жарко. А в кузове под брезентом душно. Солнце палит, не унимается. Вокруг пески. Куда ни глянь, бескрайняя бледно-желтая пустыня. Если смотреть долго, кружится голова, путаются мысли, возникает сомнение в пригодности планеты для людского существования. И лишь высокие деревья, растущие вдоль канала, изредка попадают в поле зрения и напоминают о том, что есть на свете зелень, есть жизнь.
Тем часом Сажин, выглядывавший из-под откинутого полога, вдруг закричал:
— Море!..
Истомленные от зноя путники всколыхнулись и уставились в ту сторону, куда показывал Иван Семенович. И вправду, там волновалось, переливаясь на солнце, синее море, стремительно двигались под тугими парусами лодки, а на берегу приветливо кивали веером листьев пальмы. Кто-то постучал по кабине:
— Эй, камрад, стоп!
Не успела машина остановиться, а парни уже дружно спрыгнули на землю и, на ходу скидывая рубахи, побежали к морю. Посмотрел на них шофер и за бока схватился:
— Ха-ха-ха! Ноу, ноу, не море это. Мираж! Залезайте обратно. Скоро доедем. Всего пятьдесят миль пути.
К закату солнца они добрались до базы, расположенной возле Каира. Воду им дали тепловатую, но все равно пили, пока в животах не потяжелело. Потом наспех поужинали свиной тушенкой и завалились спать. Ночь, а в палатке словно в парной.
— Как-то живут они в эдаком зное?
— Куда ни глянь — песок, песок, песок…
— Чем только они тут кормятся?
— И ночь здесь куда темнее итальянской. Будто в погребе, ни зги не видать.
— А на звезды, на Медведицу погляди. У нас-то она чуть ли не над головой горит, а здесь у самого края неба, не выше дерева…
— Африка, — важно заявляет Сережа, — самый древний и самый знойный континент на земле.
— Откуда ты знаешь? Может, Европа самый древний континент! Не стоял же ты, не глядел, когда Земля наша рождалась. — Это голос Антона. Он не упустит случая подразнить Логунова, знает, что если тот заведется, удержу ему нет.
И сейчас Сережа, будто заслышал горн, вскочил с постели. Сел и начал:
— Современная наука утверждает…
— Господь весь мир в один день сотворил, — прерывает его Мирза-ака.
— Не в один, а в шесть дней. — Петя тоже поднимается и садится. — А на седьмой день созвал строителей, пригласил архангелов, серафимов и прочих придурков и шикарнейший бянкет закатил…
Все разражаются веселым хохотом. Мирза-ака, возмущенный таким кощунством, плюется: «Тьфу, кяфиры!» — и с головой кутается в простыню.
Как ни жарко, как ни душно, однако усталость берет свое, — палатка потихоньку погружается в глубокий сон. Засыпает и Леонид.
2
…Когда Леонид очнулся, первое, что он услышал, было пенье соловья. Такого голосистого, лихого певца ему никогда еще не случалось слышать: ни в Колесниковской дубраве, ни в Сибири, ни в Оринске… Леонид с усилием разомкнул веки. Что с ним стряслось? Почему это он тут валяется? Вдруг раздался треск автоматов. И он словно бы проснулся. Попытался приподнять голову, но она будто каменная, тяжелая. И гудит безостановочно. Подумаешь, под черепом у него самовар кипит. Нет, это не в голове гудит, это лес расшумелся… После долгих мук ему удается приподняться и сесть. Он проводит ладонью по лицу и, взглянув на залитую кровью руку свою, вдруг понимает все.
…Капитан Хомерики предупредил — без команды не стрелять. Никита Сывороткин испуганно вскрикнул: «Капитан, окружают!..» Командир приказал приготовить гранаты. Леонид обеими руками схватил пулемет и напружился, чтобы броситься вперед — в атаку. Капитан скомандовал: «Гранаты!» — и бросил одну в приближающихся автоматчиков. Снова замахнулся, но вторую кинуть не успел, весь передернулся, развел, как бы удивившись чему-то, руками и упал навзничь. Леонид одним прыжком оказался рядом с капитаном, подхватил гранату и повернулся в сторону противника… Стало быть, граната разорвалась у него в руке. Но почему в таком случае пальцы целы? Или все же он успел кинуть? Словом, как бы это ни случилось, но челюсть вывихнута, зубы раздроблены. Он садится и тут же… снова падает. Всем телом приникает к земле. Не дышит… «Конец! Плен…»
Немцы громко переговаривались, пересмеивались и добивали из автоматов тяжелораненых.
— Ганс!
— В чем дело, Отто?
— Сколько на тот свет отправил.
— Пристрелю одного, и как раз десяток будет. А ты?
— Погоди, не торопись. Я тебя сфотографирую. Для истории.
Леонид приподымает голову. Один из немцев, нацелив автомат, стоит над раненым красноармейцем, другой, отойдя чуть в сторону, меняет пленку.
— Стойте!.. — Леонид и сам не заметил, как вскочил и бросился к ним.
Немцы поначалу даже растерялись, увидев надвигающегося на них исполина с залитым кровью лицом.
— Не стреляйте! Это пленные… Убийцы наставили автоматы на Леонида.
— Цурюк!
Леонид, потеряв последние силы, со всего роста грохнулся оземь. Немцы подбежали ближе. Один ткнул Леонида дулом в живот, а другой раскинул ему руки в стороны, как у распятого Христа.
— Гигант. Рабочий скот. Оставь. Есть приказ — годных к работе не стрелять.
— Нет, стреляйте! Стреляйте!
— Русс, цурюк!..
Захохотали фрицы и отправились дальше.
Плен… Леонида не пугали ни раны, ни даже сама смерть. А вот плен… Почему не пристрелили его эти двое?.. Какой позор, какое бесчестье! Почему его не убили?.. Нет ли поблизости автомата или пистолета? Неподалеку, уткнув подбородок в малахитовую зелень мха, лежит Хомерики. Лежит, будто живой. Ни крови, ни раны не видать. Лишь на лбу между бровями темное пятнышко, похожее на родинку. Молодой, красивый… Если выйдут из окружения, обещал ремень свой со звездочкой Сывороткину подарить. Но ремень уже успели стащить фрицы…
Леонид погладил ладонью холодные щеки капитана. Бриться, пожалуй, начал лишь года два назад, кожа нежная, девичья… Леонид разыскал у него в кармане брюк медальон… «Если вырвусь живым, хоть родным его в Грузию напишу…»
Между тем вернулись давешние Ганс и Отто.
— Ауфштеен!
— Хенде хох!
Леонид впервые в жизни поднял руки перед врагом. Что бы сказал отец, Владимир Кузьмич, если бы увидел сына в эту минуту?
— Комм, комм! Шнель!
А соловьи то ли прочь улетели, то ли умолкли, ужаснувшись злодейских дел незваных чужеземцев.
Залив кровью небосклон, закатилось майское солнце.
К злым голосам, выкрикивающим команду на непонятном языке, присоединился яростный лай овчарок: «гоу-гав, гоу-гав!..»
Леонид покосился по сторонам. Кто успел вырваться из окружения? Кто разделяет с ним горькую его участь? Никита Сывороткин… Не узнать человека: согнулся, съежился и беспрестанно шмыгает носом, будто насморком страдает. А дальше кто? Уж не Сережа ли Логунов, пулеметчик из третьего взвода? Он. Тоже сгорбился, ссутулился. Совсем маленьким стал. Брови словно судорогой сведены — глаз не разглядишь.
А-а, и Дрожжак с ними! Чувствителен Коля, любую мелочь принимает близко к сердцу и долго переживает. Какая же буря бушует сейчас в его душе! Левое веко его беспрерывно дергается, и он с жаром все повторяет: «Все равно… сбегу. Сбегу… все равно…» То ли себя успокаивает, то ли товарищей хочет подбодрить. Рядом с ним шагает незнакомый красноармеец. Красавец, каких на картинах рисуют. И выступает он, словно на параде. Словно нет автоматчиков немецких и злобных овчарок нет вокруг. «Радуется, что ли, что в плен попал?..» Нет, нет, нечего клепать на человека, если его совсем не знаешь.
В голове опять зашумело, загудело. Виски раскалываются. Эх, лечь бы тут и умереть! То-то бы хорошо было… А Муртазина не видать. Скоропадова тоже нет. Или погибли, или сумели спрятаться в лесу. Как бы там ни было, счастливые они.
