Богдан Сушинский - Плацдарм непокоренных
— И что же вы предлагаете? — спокойно спросил Андрей, переворачивая палочкой покрывшиеся серым налетом остывающие угли.
— Думаю, нужно вывесить этот чертов флаг, — ответил Глодов.
— Что-что?! — только сейчас встрепенулся Беркут, оторвав взгляд от костра. — Какой еще флаг?!
— Да нет, я не в том смысле, чтобы действительно сдаваться. Обычная военная хитрость. Пока они будут любоваться белым флагом и ждать, что вот-вот сложим оружие, пока пришлют парламентера да поймут, что мы их дурачим, — пройдет часа полтора, а то и все два. Под землей, куда они неминуемо нас загонят, эти два часа покажутся вечностью. Там мы будем считать каждую минуту. Теряя при этом людей.
— Белый флаг — это заявление о сдаче в плен, — жестко напомнил капитан. — И вы, офицер, должны знать это. Любой гарнизон, любое подразделение, вывесившие белый флаг, должны немедленно прекратить вооруженное сопротивление. Это условие засвидетельствовано Женевской конвенцией.
— Ефрейтора Арзамасцева они что, тоже по Женевской?… Есть там, в этой конвенции, пункт, по которому допускалось бы подобное зверство?
— Это их преступление, германцев, фашистов. Мы не можем отвечать на каждое зверство врага своим собственным зверством.
— Но, позвольте… Существует же такое понятие, как «военная хитрость», — присел у костра Глодов. Он не собирался так легко отступать от своей идеи. — Та самая, на которой строится вся работа любой разведки мира. Выиграть полтора-два часа, зная, что наши войска уже должны выйти к реке… Это значит, выстоять. Сохранить десятки жизней. Кто там будет разбираться на международных конференциях: вывешивал капитан Беркут белый флаг, или же немецкому офицеру просто-напросто померещилось? Так о чем речь, капитан?
— Война имеет свои законы, символы и традиции. И с ними нужно считаться.
— Война имеет какие-то там законы и традиции?! — искренне изумился Глодов. — Я-то до сих пор считал, что война — это бандитизм. Международный, массовый бандитизм, — нервно расшевеливал он безнадежно угасающие угли. — Какие у нее могут быть законы? А если они и существуют, то ради того, чтобы выиграть хотя бы один бой, спасти хоть одного солдатика, я готов нарушить их все до единого.
— Божественно, лейтенант, божественно. Вот только я себе такой роскоши позволить не могу, не имею права, — поднялся со своего места Беркут. — Это уже вопрос офицерской чести.
— При чем здесь честь? Нет, при чем здесь честь?! Если речь идет о борьбе с фашистами, с оккупантами. И вообще что это за честь такая, «офицерская»? Ты не знаешь, а, Кремнев?
— Офицер, заявивший, что он не знает, что это такое, должен снять с себя офицерские погоны, — холодно процедил Кремнев.
— Жди, сниму! Мне их вручила Родина, понял? А все эти ваши разговоры об офицерской чести…
— …попахивают белогвардейщиной, — сдержанно завершил за него Беркут. — Это мы уже слышали. Продолжим дискуссию после окончания войны. А пока слушайте приказ: лейтенант Кремнев, вернуть бойцов с вала. Оставить там десять добровольцев. Задача: придержать немцев на полчаса, сбить спесь. Остальных бойцов заслона отправить в штольню. Вы со своим взводом займете оборону здесь, на пространстве от руин до танка.
— Есть, вернуть и занять! — Конец приказа Кремнев дослушивал, уже выбежав из руин. У него оставалось слишком мало времени.
— Знаю, мне на косу, — опередил капитана Глодов. — Только с теми силами, которыми мне поручено командовать, больше часа не продержаться. Мы должны были уйти из этого каменного мешка еще ночью. Можете считать, капитан, что жизнь полсотни людей — на вашей совести. Если, конечно, вам самому удастся уцелеть. Честь имею, — козырнул он, язвительно улыбнувшись.
«В общем-то, он прав. Когда противник блокирует нас в штольнях, счет пойдет на минуты, — подумал Беркут, глядя вслед прихрамывавшему Глодову. — Но все же существуют символы, предавать которые не имеет права ни один офицер. Белый флаг переговоров, перемирия и сдачи на милость врага — один из них, и, возможно, один из самых древних и уважаемых. Нет, на такую "хитрость" я пойти не смогу».
Но отношения с Глодовым обострялись — это Громов чувствовал.
Без пяти двенадцать немецкий офицер вновь прокричал свои условия сдачи, однако переводчик был другой. Тот, что переводил раньше, говорил с заметным украинским акцентом. Этот же явно был русским. С таким «аканьем» и таким твердым, вызванивающим медью, «г» могли говорить только где-нибудь в Москве или во Владимире, да еще в некоторых местах в Сибири. Но самое странное, что голос… голос показался ему знакомым. Он не мог вспомнить, где и когда слышал его, но знакомый. Этого ощущения не снимал даже слегка искажавшие его рупор и расстояние.
— Все в укрытие! — зычно скомандовал он бойцам, занимавшим позиции у самой кромки каменоломен. — Сразу же после обстрела занять позиции и приготовиться к бою!
20
«Двенадцать десять…». Беркут еще успел подумать: «Что-то они сегодня не пунктуальны», как в ту же минуту грянул артиллерийско-минометный залп. Стволов двадцать. Андрей был поражен меткостью, с которой он накрыл каменоломню, карниз над ней и пятачок между входом, карьером и южным валом.
Только после третьего залпа, когда уже были обстреляны и вход в штольню на конце косы, и руины хутора, орудия начали бить вразнобой, по всей площади, которую должны были занимать бойцы гарнизона. Прямо на глазах у Беркута взрывной волной сбросило с карниза на острые камни чуть поотставшего гвардейца, из тех, что прибыли со старшим сержантом Акудиновым. В госпитальной катакомбе от взрыва снаряда обвалился пласт крыши, под которым погибло двое раненых. А тут еще старшина Кобзач сообщил по телефону, что осколком рассекло предплечье бойцу, пытавшемуся засечь батарею, бьющую с того берега.
— Убрать всех с поверхности! — еще раз жестко напомнил ему Беркут, стараясь перекричать эхо взрывов. — Всех до единого — в катакомбы!
— И напрасно мы оставили у вала тех десятерых, — напомнил Кремнев, когда капитан повесил трубку. — Может, попытаться увести их сюда? Или уже поздно? — он решил, что Андрей оставил заслон, не предполагая, что обстрел может быть настолько интенсивным. И был удивлен резким ответом капитана:
— А кто вам сказал, лейтенант, что на войне все жертвы напрасны? Я говорил о бессмысленных жертвах. Только немцы знают, когда кончится этот ад. И пока мы убедимся, что он действительно кончился, они успеют пройти последний вал и начнут отплясывать чечетку над нашими головами. Вы передали бойцам приказ: «держаться до последней возможности?»
— Так точно.
— Божественно. В противном случае, вам пришлось бы сделать это сейчас. — Беркут взглянул на часы и уже совершенно иным, невозмутимым тоном добавил: — Через две минуты все закончится. Соберите людей на выходах из штолен.
Едва он произнес это, мощный взрыв качнул их с такой силой, словно они находились на лодке посреди океана. А когда крошево камня и едкая желтая пыль улеглись, оба увидели, что в конце этого подземного блиндажа, на развилке штолен, появилась дыра, сквозь которую, вместе с дневным светом, уже пробивались клубы морозного тумана. Кремнев снова зажег погасший керосиновый фонарь, и оба офицера молитвенно посмотрели на треснувший потолок.
Окажись он чуть «понежнее», и спор о том, какие жертвы на войне бессмысленны, а какие — нет, завершился бы сам собой.
— Вы ранены, капитан? — встревоженно спросил лейтенант, наклоняясь над привалившимся к стене Беркутом.
Стоящая в глубокой нише «летучая мышь» вновь постепенно возгоралась, но все равно они едва различали силуэты друг друга.
Капитан медленно стащил налезшую на самые глаза шапку, стряхнул с нее целую гору каменного крошева и, осев еще ниже, вздохнул:
— Нет, просто я подумал, что все это уже было.
— Что именно?
— Да все: обстрелы, подземелье, смерть… Впрочем, это уже воспоминания.
— Которых вы все больше опасаетесь.
— Что в этом странного? Да, опасаюсь. Потому что слишком много в них такого, о чем лучше не вспоминать.
— Или же вспоминать как можно реже, — добавил Кремнев, думая при этом о чем-то своем. — И вообще нам воевать нужно, а не воспоминаниям предаваться.
Выслушав его, Кремнев ожесточенно потерся затылком о холодную, влажную стену и ухмыльнулся.
— Знаете, капитан, совершенно не представляю себе вас вне армии. А точнее, вне войны. Офицеров, которых даже посреди войны трудновато представлять себе военными, настолько в естестве своем они люди сугубо гражданские, приходилось встречать немало. Такого же, как вы, прирожденного фронтовика, встречаю впервые. Человек, рожденный для войны. В этом есть что-то такое, сатанинское.
— И сатанинское — тоже. Но все больше — солдатское. А потому: к бою, лейтенант, к бою…
* * *Пока Беркут выбирался из штольни, Кремнев перехватывал выскакивающих из подземелья и укрытий бойцов, пытаясь наладить круговую оборону прямо у входа в катакомбы.
