Богдан Сушинский - Плацдарм непокоренных
— Мог бы попросить и роту. Тоже от моего имени.
— Так ведь не подбросят. Да рота и не прорвется.
— Боюсь, что и подбрасывать им уже нечего, — согласился капитан. — Сами подкрепления вымаливают. Ну что, начнем наш скорбный ритуал? А то немцы, вон, зашевелились, — проговорил он, переждав, пока угомонится немецкий пулемет, установленный где-то по кромке плавней. Пулеметчики, очевидно, заметили, что здесь собралась группа русских, потому что очереди, хотя и жиденькие, ложились все ближе и ближе.
— Сейчас принесут майора.
— Он что, скончался?! — удивленно спросил Беркут. — Но ведь утром учительница говорила, что вроде бы ему стало легче. Даже пришел в себя.
— Действительно, пришел. Чтобы тотчас же уйти. Понял, что не жить ему, а только мучиться. Да и пистолет оказался под рукой.
— Вот как?! — вздохнул капитан. — Учительницу жаль. Как она его, страдалица, выхаживала! Я бы только ради нее не смел стреляться. Впрочем, не будем осуждать его.
— Кто ж его осуждает?! Дай-то бог самому так уйти — не в плену, не в болоте с вывороченными кишками, атак, в тиши подземелья…
Вновь ожил пулемет. Однако бойцы, выдвинувшиеся к каменной косе, сразу же открыли ответный огонь и, как и было им приказано, отвлекли внимание немцев на себя.
Боясь потерь во время похорон, Беркут всех кроме похоронной команды отправил за гребень ближайшей гряды, а троих даже заставил залечь на льду, опасаясь, как бы немцам не вздумалось выслать в эту морозную ночь свою разведку. Не зря же прошлой ночью бойцам с «маяка» пришлось дважды вступать с ними в перестрелку.
Принесли майора. Учительница шла рядом с ним и тихо, жалобно вздыхала, приговаривая: «О, Господи, ну зачем же было так? Чего ж вы, мужчины, торопитесь на тот свет?!»
Двое бойцов сразу же спустились на склон ямы и начали принимать тела. Андрею жутковато было смотреть, как они неумело, неуклюже опускали их прямо в заиндевевшую, едва затянутую тонким ледком жижу. Но понимал, что удерживаться на склоне похоронщикам очень трудно, поэтому молчал. Единственной привилегией майора стало то, что его положили последним, уже на два слоя тел. Перед этим учительница даже провела рукой по лицу, закрывая ему глаза, и сложила руки на груди.
Глядя на этот ритуал, солдаты вздыхали с какой-то особой грустью. Каждый, наверное, подумал о том, что было бы неплохо, чтобы и для него нашлась женщина, которая вот так: и глаза закрыла бы, и всплакнула…
Беркут чувствовал: что-то нужно сказать. Как чувствовал и то, что так и не научился говорить прощальные слова над погибшими, и вообще считал, что, прощаясь с ними, следует молчать. Мужественно стиснув зубы, молчать. И думать о том, как воевать дальше, чтобы не погибнуть, не струсить. А если и погибнуть, то по-солдатски.
Однако на сей раз он все же не смог удержаться в своем молчании. Майора положили, и все выжидающе уставились на коменданта. Фигуры их фиолетово отражались на заснеженном зеркале плавневого озерца и четко очерчивались на фоне заиндевевшей гряды. Капитан не мог видеть их глаз. Но молчание было тягостно ожидающим. А тут еще… как раз в тот момент, когда он произнес «Товарищи бойцы…», один из солдат, принимавший тела и теперь выбиравшийся наверх, вдруг поскользнулся и, завопив от ужаса, ушел по склону вниз, в ледяную жижу, под тела убитых.
Он разрушил эту страшную кладку тел, мертвецы засыпали его, и солдатик — совершенно забыв об элементарном мужестве и присутствии женщины, исступленно вопил где-то там, внизу, под ними, затягиваемый в глубину могилы трясиной и смертельным страхом.
— Да помогите же ему, черт возьми! — вывел бойцов из оцепенения громовой голос капитана, первым бросившегося на помощь.
Однако бросок этот оказался неудачным. Андрей тоже поскользнулся, упал головой вниз, и именно в то мгновение, когда он уперся лицом в подошву сапога майора, кто-то там, внизу, под телами, схватил его за руку и, безбожно вопя, потянул к себе, как показалось Беркуту, в преисподнюю.
— Отдай же капитана, дураша! Что ты вцепился в него, как в бутыль самогона? — спас Андрея и поставил все на свои места в этом мире живых и мертвых удивительно спокойный, чуть насмешливый голос Мальчевского. — Он нам и тутычки еще пригодится, га, Сябрух?! Да ты не меня, не меня тяни, как девку за подол, а командира своего любимого!
— Дык эта яма всех нас погребсти хочет, — оправдывался младший сержант.
— А ты там не ори, — обратился Сергей к солдатику, оказавшемуся под мертвецами. — Лучше хватайся за автоматный ремень. Где ты там?!
— Здесь я, вытяните меня, братки, тут трясина! — панически орал похоронщик.
— Ни убивать без младсержа Мальчевского не научились, аспиды афонские, ни хоронить, — ворчал Сергей, выволакивая несчастного похоронщика буквально с того света. — Быстро к дому Брылы, — скомандовал он обоим неудачникам. — Там эта девка, гиена иерусалимская, костерчик развела. Обогреетесь. А вы, кто-нибудь трое, за мной. Что ж мы этих хороним, а деда Брылу земле не предаем?
— Разве его не похоронили? — стуча зубами от холода, спросил Беркут, поспешая к костру чуть впереди Мальчевского.
— В выработке, камнями завалили. Да только ж это не по-христиански. Ночи ждали. А тут и без него, вон их сколько набралось…
22
Калина действительно сидела у небольшого костерка, разведенного прямо у руин, чуть в стороне от входа в уцелевшую часть дома, устроенного бойцами под обвалившейся крышей, и, не обращая внимания на подошедших, что-то мастерила, связывая веревкой две небольшие дощечки.
— Дайте хоть что-нибудь, чтобы этот гвардеец мог переодеться, — отстучал зубами капитан, подталкивая поближе к огню вытащенного из ямы могильщика.
— Пусть идет, ищет, — сухо ответила «гиена иерусалимская». — Тебе бы тоже не помешало, капитан, — решила она, что самое время перейти на «ты».
Тем временем похоронщики Мальчевского мигом разбросали небольшую стеночку из камня, отгораживавшую пещерку-выработку от развалин, подняли лежавшее там тело старика и поднесли к костру.
— Прощаться хоть будешь? — спросил сержант Калину.
— Как с тобой… — въедливо проворчала девушка. — Что мне с ним прощаться? Отпрощались. Неси уже.
— Во короста вифлиемская! — изумился Мальчевский, взмахом руки приказав процессии трогаться. Запас изощренных библейских «нежностей» сержанта казался неистощимым. — «Как с тобой», говорит, попрощалась! Да увидев тебя возле гроба своего, я бы поднялся и крикнул: «Сгинь!»
Хоть сцена была мрачной и скорбной, ни один боец не удержался, чтобы не улыбнуться. Так, с улыбочками, и унесли старика.
Соскребая щепкой грязь с набухшей шинели, Беркут нагнулся, буквально навис над огнем, с блаженством наслаждаясь теплом костра.
— Надо бы все же попрощаться, — сказал он главным образом для того, чтобы как-то заговорить с девушкой. — Возможно, это вообще последний ваш родственник. К тому же, он столько сделал для вас.
— Да уж, породнились… — процедила Калина. — Почти как с тобой…
— Что-то я никак в намеки твои не вникну, Войтич.
— И не надо тебе вникать. Чужой он мне.
— То есть как это… «чужой»?
— А так, как чужее не бывает. Что тут непонятного?
— Божественно! Что-то я уже ничего не… Ты ведь сама говорила, что он тебе дом завещал.
— И действительно завещал.
— Сам Брыла тоже племянницей называл тебя.
— Мало ли чего мы могли наговорить! Ты, учительницу свою защищая, вон чего наговорил.
— Что же тут, в «замке Брылы», происходило на самом деле?
— Дочка его в лагере у нас сидела. В том, где я, капитан, — напомнила с каким-то особым цинизмом, — надзирательницей была. Так вот, она там у нас зэковкой ходила.
— Его дочь?! В том же лагере, где ты служила?!
— Заядлая такая. И тоже учительницей была, как эта, шлюха майорская.
— Прекрати! — возмутился Беркут. — Это святая женщина. Независимо оттого, какие там отношения у нее были с майором. Посмотри, как она ухаживает за ранеными.
— Так вот, — не обращала внимания на его доводы Калина, — та стерва, дочка его, тоже из грамотеек происходила. Говорят, когда партейцы колокол у них с сельской церкви снимали — это здесь рядом, в селе, — она взобралась на колокольню и привязала себя к колоколу. Мол, сбрасывайте его вместе со мной. «Этот колокол — сама история моего народа!», — кричала. Сама, видите ли, история! Это ж надо было додуматься до такой стервозности!
Беркут растерянно помолчал. Во время войны ему столько всякого довелось наслышаться о сатанинстве «коммунистов-партейцев», что поневоле начинал задаваться вопросом: «Что ж это за режим такой мы установили в своей стране, позволявший этим самым "партейцам" разрушать сотни храмов, расстреливать или загонять в сибирские концлагеря тысячи и тысячи священников? Репрессировать миллионы ни в чем не повинных граждан. Иногда по первому, ничем не подтвержденному, доносу?».
