Александр Казанцев - Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом
Кстати замечу, ему было двадцать два года, он был сначала пионером, потом комсомольцем, но большевизм ненавидел всей своей нетронутой крестьянской душой.
Я отвечаю.
— Ну, это вы, то есть, конечно, простите меня, это вы что-то заливаете, — с веселым недоверием всплескивает он руками. — То есть как же это, по-вашему, получается — садится он рядом со мной, а если места нет, так и стоит? Ну, это уж вы немножко перехватили.
Мой попытки рассказать о подлинной, настоящей демократии, о том, как она выглядит в Англии, Америке, других странах, успеха просто не имеют. Реакция у всех более или менее одинакова:
— Так это быть не может…
Второй — тоже лейтенант. Этот более разбитной и натасканный. В Советском Союзе он работал по вербовке рабочей силы в селе для промышленности. Германию уже немного успел посмотреть — где-то в Силезии с рабочей командой работал в сельском хозяйстве. В суждениях лаконичен и непоколебим. Присаживается молча к столу, долго закручивает папиросу, закуривает и, выпуская первые клубы дыма, рубит, как топором:
— Пропадёт Германия!
— Я тоже так думаю. А вы почему это, собственно, решили?
— Порядка в ней нет.
— Ну, ну, ну-у-у…
— Конечно, нет. Да посудите сами. Вчера я был около русской церкви (нужно сказать, что вскоре некоторые из заключенных получили право выхода в город на несколько часов без конвоя), народу, сами знаете, туча. Смотрю, эмигранты кучками стоят. Подошел я к одной, разговорились, — кто да откуда. А потом и началось. Все пять человек и во весь голос, а кругом ведь толпа народу, критику наводят, да какую! И немцы то, и немцы се, и как им морду набьют, и почему это хорошо будет. Да ведь, понимаете, во весь голос. Я, знаете, даже слушать не стал. Отошел быстренько. Черт, думаю, сейчас сцапают всех.
— Ну и что?
— Да ничего. Постояли, поговорили и разошлись. И хоть бы хны.
— Да, на улице это, конечно, нехорошо. А вообще…
— Нет, это не порядок. Понимаете, слишком здесь много свободы.
Это «слишком много свободы» я слышу уже не первый раз. Многие из них, особенно после того, как получили право свободного выхода, завели знакомых в городе, начали бывать в эмигрантских семьях, часто приходили и, кто с радостью, кто с сокрушением, кто с непониманием, формулировали точно так же свои впечатления — слишком уж много свободы. Я стараюсь представить, до чего и как можно довести людей, чтобы в Германии, с ее Гестапо, сыском и доносами, почувствовать то, что чувствуют они.
Из тех же первых встреч с внешним миром — событие совсем комическое.
Один из вновь прибывших, в сопровождении товарища, первый раз ходил по городу. Спутник был уже старожилом и, как потом оказалось, на собственном опыте пережил то же, что заставил пережить и своего компаньона-новичка.
Ушли они сразу после обеда. Не прошло и часа, как новичок вернулся полный тревоги, возмущения и растерянности. Ввалился в нашу комнату и, разводя руками, заявил:
— Петра арестовали.
Оказалось, ничего страшного не было. Через две минуты в комнату вбежал смеющийся Петр. Судя по рассказу принесшего тяжелую весть об аресте товарища, события разыгрались так:
— Гуляем мы с Петром. На улицах масса народа, в магазинах полно товаров. Подходим мы к какому-то большому дому. Вижу, часовые стоят и полицейский перед домом прохаживается. Я и говорю Петру — не лезь, говорю, Петро, сюда, ну их к черту, арестуют еще, видишь, охраняют кого-то. А он, можете себе представить, говорит — не кого-то, а здесь сам Гитлер живет. Ну, думаю, влопались. На этой-то стороне, понимаете, никого нет, только один полицейский. И вдруг этот мой сумасшедший Петро, можете себе представить, направляется к полицейскому и заводит с ним разговор. Я так и обмер. Понимаю я слабо, но все-таки понимаю, что он говорит. Спрашивает Петро этого полицейского — шуцмана или как они тут называются, — скажите, говорит, господин полицейский, на каком балконе Гитлер речи свои говорит?.. Я, понимаете, дергаю:, его за рукав, — брось, дура, с ума сошел! А он хоть бы что. А когда, говорит, его можно видеть? Полицейский что-то отвечает и вплотную подходит к нам. Я, понимаете, не выдержал да ходу оттуда. С дураком свяжешься, так рад не будешь. Оглянулся с угла — идут в мою сторону, полицейский Петра под руку держит. Я дал ходу да скорее домой.
Это событие вызвало оживленные прения, воспоминания и рассказы. Оказывается, если бы место действия перенести из Берлина в Москву, то Петра, конечно, нужно было бы признать или сумасшедшим, или сознательным самоубийцей. Там за подобные расспросы о Сталине или даже о ком-нибудь помельче концлагерь обеспечен.
— Да что там спорить, — заключает обсуждение недавно появившийся у нас студент одного из институтов Москвы. — Мой дядька так погиб.
— Как же это произошло?
— Очень даже просто. Приехал дядюха в Москву из своей колхозной дыры, ну и глаза, конечно, на лоб полезли. Стоит дубом перед Кремлем посреди тротуара и рот от удивления раскрыл. В это время какая-то машина проходит прямо в кремлевские ворота. Мой дядька не нашел ничего лучше, как спросить у стоящего рядом гражданина — а скажите, пожалуйста, это не товарищ Молотов в машине-то был? Гражданин в свою очередь вопрос задает: — А вас, собственно, для чего это интересует? Дядька мой струхнул — да так, говорит, просто… ни для чего. Гражданин правую руку в карман сунул и говорит, — ну, что, говорит, мы разберем, так или не так, пожалуйте со мной. Рассказал нам обо всем этом парнишка, который с дядькой вместе приехал и по Москве вместе гулял… Трепали моего дядюху несколько месяцев. По чьему заданию следил л машинами членов правительства? да кого еще может назвать из членов организации? да когда должно было произойти покушение?.. Не знаю уж, что он там говорил, а только на десять лет поехал. Реакция на этот рассказ не менее показательна — ни расспросов, ни удивлений, ни тени недоверия к рассказанному. Никто не нашел: ничего невероятного. Я чувствую в этом и подобных ему рассказа; дыхание какого-то неведомого, жуткого, непонятного мира.
Часто разговоры заходят о будущем — ну, вот сидит, а дальше что? Общее мнение сходится на том, что дальше — когда еще неизвестно — будем бороться с большевиками. Когда? О времени сказать трудно, вероятнее всего тогда, когда немцы поймут, что ни завоевать, ни покорить России они не могут. Они будут тогда искать непомощи в борьбе за свои преступные цели — эту помощь они от нас все равно бы не получили, — а будут искать возможности спасения. Тогда с кем-то, кто сможет представлять всех нас, а это 70 миллионов человек, оказавшихся с этой стороны фронта, они начнут переговоры. Кто это будет — мы еще не знаем. Но это и не важно. Может быть кто угодно, если он будет достаточно тверд с немцами и будет достойно представлять интересы русского народа. За ним пойдут все не только с этой, но и с той стороны фронта. Тогда от большевизма через несколько недель не останется и следа.
Эти разговоры — уже большой прогресс по сравнению с теми, которые я слышал при первых встречах еще в бараке. Правда, и состав переменился сильно. Но не только этим объясняется перемена в настроениях, — прошло несколько месяцев после начала войны, немцы уже потерпели первое поражение под Москвой, а кроме того, люди уже вышли из оцепенения после первых дней плена и совсем оттаяли после двадцати пяти лет жизни под террором НКВД.
Глава V
Германия не едина
Германия в три руки творила свое преступление над русским народом — армия, Восточное министерство и СС. Все три они были подчинены одной воле Гитлера, но каждая имела свои специфические особенности.
Наиболее прямолинейным, последовательным, «идеологически» выдержанным было Восточное министерство Розенберга. Оно неуклонно действовало по планам и схемам, разработанным еще задолго до начала войны. Восточные области, как назывались захваченные части России, должны были быть организованы как аграрная база и резервуар рабской силы для Великогермании, а население превращено в рабочий полускот-полулюдей. Семидесятимиллионный народ, оказавшийся под немецкой властью, прежде всего должен быть лишен исторической памяти и государственной традиции. Особые команды «Штаба Розенберга» шли по пятам за армией и увозили в Германию или уничтожали всё то, что могло служить напоминанием о тысячелетней истории и культуре порабощенного народа. Вывозились музеи и библиотеки, автоматически закрывались средние и высшие школы; будущим рабам, «унтерменшам», вполне достаточно было бы уметь подписать свое имя и прочесть приказание немецких властей. Эти команды крали и волокли в Германию всё, что можно было увезти, от паркета Гатчинских дворцов до реликвий с могилы Льва Толстого. Они разрушали памятники старины, монастыри и церкви.
В конце декабря 1941 года на восток поехала первая партия чиновников Восточного министерства для принятия от армий части занятых областей. Перед отправкой чиновники, прозванные за свою желтую форму «золотыми фазанами», были собраны Розенбергом, произнесшим перед ними напутственную речь:
