Александр Казанцев - Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом
Профессор вырос на дрожжах старой русской интеллигенции. Он свято верил двадцать лет, что за его страданиями, не за его личными, а за народными, под коммунистическим ярмом с сочувствием и пониманием следил весь культурный христианский мир. Начало войны он понял как крестовый поход Европы, предпринятый для освобождения русского народа от коммунистического рабства. Профессор переживает сейчас самое тяжелое разочарование в своей жизни: то, во что он верил двадцать лет, в общечеловеческую мораль, в большую человеческую правду, в мировую совесть, в сострадание, одним словом, во все то, что в остальном мире считается архаизмом и ерундой, — не существует больше в мире. Чувства профессора — чувства не его одного, в каждом по-разному сквозит эта вера в существующую где-то вне границ коммунистического мира правду и справедливость. Это, пожалуй, самое характерное, что является общим для всех.
Когда они уходят, я остаюсь один. Вспоминаю их разговоры, отдельные слова и на душе делается тяжело, — а где же Россия? О ней не было сказано почти ни одного слова. Где же оппозиция, политически сознательные враги коммунизма? Где они?
Этих людей двадцать лет комкала и ломала жизнь. Из них нет ни одного, кого бы не коснулось, в той или иной степени, режущим углом советское «правосудие». Одни пострадали при коллективизации, другие попали в ежовскую мясорубку, вынеся из нее только голую искалеченную жизнь, третьи репрессированы в связи с какими-то процессами, чередующимися один за другим все время существования советской власти. Может быть, их личная горькая судьба закрыла для них большие общественные горизонты? Может быть, это и так. Может быть, есть и другие противники коммунизма. Их нужно еще искать. Наша задача начинает мне казаться еще тяжелее, чем раньше. Из моих новых друзей ближе всех к правильному решению вопроса находится, пожалуй, капитан. Над ним не нужно долго работать, как над всеми остальными. Ему нужно только объяснить, что сила, о которой он говорит, есть, что сила эта — мы, вот он, капитан, токарь, профессор, колхозники, я, тысячи и миллионы других, что сила наша распылена, не осознала себя, но что, когда мы ее соберем, мы легко справимся и с одними, и с другими, и с немцами, и с большевиками. Нужно еще сказать капитану, что силу эту мы называем Третьей Силой — это наш народ. Третьей — в отличие от первых двух — Германии и Коминтерна, борющихся между собой за господство над ним…
За последнее время очень сильно изменился и состав лаборатории. Стал подбираться народ более интеллигентный и более сознательно относящийся к происходящим событиям. Появилось очень много университетской молодежи, главным образом ленинградских вузов, двое из них вчерашние партизаны. Появилось несколько человек журналистов, сотрудников столичных и провинциальных советских газет, но главная масса продолжала оставаться офицерской. Те, кто откомандировывается обратно в свои лагеря или рабочие команды, уходят другими людьми, чем пришли сюда. Они яснее понимают преступные замыслы и планы немцев относительно русского народа и твердо убеждены в необходимости борьбы и против них. Идея создания Третьей Силы начинает становиться руководящей для всей их дальнейшей жизни и смыслом пребывания здесь.
Как-то подошла очередь и для отъезда моего нового друга и первого знакомого, потомственного рабочего, токаря по металлу Василия Ивановича Попова. Жаль мне было расставаться с ним, да и ему, по-видимому, не хотелось возвращаться в свою рабочую команду. Я пошел к своему непосредственному начальству, капитану Корфу и попросил себе помощника. Дела было, действительно, много. Книги со всех сторон, откуда они к нам поступали, из Советского Союза и из эмигрантских библиотек всех стран, оккупированных немцами, перевозились самым варварским способом, грузились к разгружались в вагоны и грузовики чуть ли не лопатами. Очень много нужно подправить, подклеить, подшить. К тому времени началась уже отправка маленьких стандартных библиотек и в лагеря. Для этого книги нужно было паковать в ящики и отправлять на вокзал. Короче говоря, работы было столько, что на ней можно было занять и пять человек, впрочем, можно было б справиться и одному. Главное же ее преимущество заключалось в том, что она не поддавалась никакому учету. Никому бы и в голову не пришло проверять, что сегодня сделано и сколько. Помощника оставить мне было разрешено. Само собой понятно, что им оказался Василий Иванович. Так мы с ним и зажили, не расставаясь по целым дням. Остальные менялись, но очень многие задерживались и на более продолжительный срок. Задержались и капитан, и профессор. Профессор и Василий Иванович были самыми старшими по возрасту, капитан был представителем среднего поколения, среди остальных — больше молодежь.
Впечатление от многих десятков людей, прошедших за это время перед моими глазами (некоторые из них не задерживались больше двух-трех недель), у меня сложилось совершенно определенное: несмотря на потуги коммунистической пропаганды, под влияние которой многие из них попадали уже в первые дни сознательной жизни, коммунистов среди них нет ни одного, хотя в бытность в Советском Союзе многие из них были членами или кандидатами партии, а молодежь, как правило, комсомола. Нужно сказать, что в отношении немцев к людям из Советского Союза с течением времени сложилось оригинальное положение — перефразируя известное выражение о бароне, это отношение можно было бы сформулировать так — человек начинается с кандидата партии. Объясняется это, может быть, тем, что бывшие комсомольцы и коммунисты были более активными и политически лучше вооруженными антибольшевиками. С другой стороны, человек тем больший интерес вызывал, чем выше он занимал положение в советском обществе, а чем выше, тем обязательнее, чтобы он был членом партии. В беспартийной массе чаще всего можно было встретить две крайности — или уж антибольшевизм такой, какой не снился и эмиграции, или люди в такой степени сломанные и раздавленные советской жизнью, что они как политическая сила не представляли собой ничего. Исключением были крестьяне и рабочие, которые были самыми непримиримыми антибольшевиками и среди которых невозможно было встретить бывшего члена партии. Характерным и общим для всех подсоветских людей, и партийцев и беспартийцев, прошедших через лабораторию в первые месяцы войны, была уверенность — в войне победит или Сталин, или Гитлер, и поэтому завтрашняя Россия будет или в какой-то степени зависимости от немцев, или останется во власти коммунизма. Много часов, дней и недель приходится тратить на разговоры с каждым из них в отдельности и убеждать в возможности и необходимости третьего выхода. Примитивизм политического мышления, привитый им с детских лет назойливой и нудной советской пропагандой, — главное препятствие для смелых самостоятельных выводов.
Когда-то верившая в коммунизм молодежь только что пережила большую внутреннюю ломку. Ставка на мировую революцию, на единство международного рабочего класса, якобы принявшего и признавшего руководство вождей Коминтерна, что этой молодежи внушалось многие годы как незыблемая истина, — показала свою несостоятельность в течение последних лет уже два раза.
Первый раз это произошло в меньших масштабах в 1940 году, во время войны СССР с крошечной Финляндией, и второй раз — сейчас.
В первые дни позорной финской войны все надежды были возложены на динамит коммунистических идей. Потом, чтобы исправить происшедший с этим динамитом скандал, пришлось поправлять положение динамитом просто. Начало войны шло под лозунгом помощи рабочему классу Финляндии свалить и изгнать «фашистскобуржуазное правительство». В первом же «освобожденном» городе была сформирована новая власть, которой Красная Армия и должна была помочь восстановить попранную справедливость. Когда финляндские братья по классу, более чем кто-либо в Европе осведомленные о положении вещей в СССР, уклонились от «братских» объятий и, в качестве снайперов и знаменитых «кукушек», встретили огнем автоматов идущих «освободителей», стало ясным, что динамит идей — никакой не динамит, а просто куча выцветшего и никому не нужного хлама. Линию Маннергейма пришлось уже пробивать динамитом как таковым. Нечто аналогичное происходило и теперь. В ночь объявления войны Советскому Союзу, вопреки предсказаниям Сталина, не пало ни одно буржуазное правительство в капиталистическом окружении, не вспыхнуло никаких революций. Больше того, восьмимиллионная армия Гитлера, ворвавшаяся в страну, состояла, это было ясно каждому, не из баронов, помещиков и банкиров, а из таких же крестьян и рабочих, из каких состояла и Красная Армия. Пролетариат Европы, прежде всего пролетариат Германии, еще так недавно давший в ряды Коминтерна шесть миллионов человек, пролетариат, во имя которого подтягивали животы и изнемогали часто в непосильном труде, сказал свое слово, но не в отрядах авангарда мировой революции, а в танковых корпусах фашистских, по советской терминологии, ультрабуржуазных завоевателей. Вместо выполнения своей высокой миссии — борьбы за коммунизм для будущих поколений — этот пролетариат гонялся за колхозными поросятами и гусями и с хозяйственной деловитостью слал все это домой. Было от чего прийти в уныние. Идейно молодежь оказалась разоруженной. Сейчас она переживала свое второе рождение. Только что пережившая крушение своих политических идеалов, разочарованная и навсегда ушедшая от коммунизма, она с жадностью искала ответа на бесконечное количество вопросов. Она пристально всматривалась в новый, окружающий ее сейчас мир. Общение с этой молодежью было для меня большой радостью. Убеждать их в правоте наших идей, звать их к нашим целям приходилось все реже и реже — они сами, своим умом нередко приходили к тем же самым выводам.
