Геннадий Фиш - Падение Кимас-озера
Занозы остаются в ладони.
Умный Лейно рядом со мной.
Дверь быстро распахивается, и с маузером в руке выскакивает рыжий детина. Но, почувствовав у своего виска дуло моего, чорт возьми, незаряженного нагана, по моему окрику быстро бросает маузер на снег.
За фельдфебелем выскакивает второй лахтарь. Его принимает Лейно. Я передаю бородача подошедшему курсанту и, стреляя из маузера в темноту сарая, кричу:
— Бросайте оружие, выходите на свет, жизнь будет сохранена!
И, лишенные своего командира, один за другим выскочили испуганные лахтари из своего убежища.
Так первая часть нашей работы проведена была чисто.
Одиннадцать пленных, горячий маузер в руке, три револьвера — для одного боя более чем достаточно.
* * *От нашего сарая видна была церковь с колокольней.
Звон прекратился.
Из церкви выскакивают белые, многие из них вооружены. Некоторые из них вскидывают винтовки к плечу и стреляют в сторону берега.
— Яскелайнен, — говорю я товарищу, — пулеметный огонь! Направление — храм божий!
Яскелайнен застрекотал на своей швейной машинке.
Лахтери, беспорядочно отстреливаясь, рассеялись.
— Вперед, ребята!
У сарая остался один караулить пленных.
Пять человек бежали за мной.
Площадь перед церковью была уже пуста. Но не успели мы добежать до нее, как из-за изб и изгородей справа выскочил товарищ Суси с группой курсантов.
Хейконен шел впереди.
«Вперед!» — крикнул он, и мы побежали вперед.
Мы находились на краю мыса. Остальная часть деревни — как раз та, где находился штаб, — лежала перед нами на северном берегу озера метрах в двухстах — двухстах пятидесяти от нас. Мы выбежали на лед. На другом берегу бегали, суетясь, лахтари. Два человека в финской офицерской форме распоряжались всем. Один налаживал пулемет.
— Так-то вы встречаете помощь из Финляндии! — закричал товарищ Хейконен.
И вдруг в тылу белых, с запада, раздались выстрелы, сначала разрозненные, а затем правильно организованные. Это начал наступление, едва успев занять назначенное ему исходное положение, Карьялайнен со своей второй ротой.
Офицер остановился, прислушался: он, казалось, понял, что мы его обошли. Затем он обернулся и стал быстро уходить на своих лыжах налево, к лесу.
За ним побежал второй офицер и еще несколько.
Я не привык обращаться с маузером, и кроме того у этого револьвера была слишком резкая отдача. Вот почему все три пули пошли «за молоком». Но все же, размахивая разряженным револьвером, громко выкрикивая ругательства, я бежал перед, к двухэтажному дому, над которым развевался белый флаг. Лейно был уже впереди меня.
Я вскочил на крыльцо.
Слева приближались курсанты второй роты; их вел Карьялайнен.
Хейконен быстро шел, отдавая приказания:
— Немедленно крой вперед, вправо! Необходимо перехватить штабистов!
На дверях было написано: «Штаб». У крыльца в нетерпении рыл снег копытом породистый белый жеребец.
Выстрелы прекратились.
— Мы взяли деревню, — сказал мне спокойно, как на вечерней поверке, Хейконен. — Матти, где твой шлем?
И только после этого внезапного вопроса я почувствовал холодок на голове.
Проведя рукой по смерзающимся от выступившего ранее пота волосам, я убедился, что действительно шлема не было.
— Лахтарская пуля, должно быть, сбила его ко всем чертям! — почему-то очень громко прокричал я и вскочил в помещение штаба белых.
Комната напоминала обычную полковую канцелярию.
Товарищ Суси уже рылся в бумагах, разбирая их.
Несколько папок с делами валялось на полу.
Я взглянул на часы-ходики: они шли спокойно, как будто ничего не случилось.
* * *Полчаса, всего полчаса тому назад, я отдавал приказание отделению итти за мной вниз по склону. И вдруг я вижу — товарищ Суси поднимает со стола папку, а под папкой лежит портфель, кожаный портфель с знакомой монограммой. Ведь это была точно такая же монограмма, как и на портфеле штабс-капитана Верховского, и портфель был вылитой копией портфеля, захваченного мною в рейде под Кронштадтом.
Я подскочил к столу, рванул к себе портфель. Он был открыт. Из него посыпались на пол записки, письма, бумаги. Я поднял конверт и прочитал: штабс-капитану Петру Ивановичу Верховскому, Гельсингфорс и так далее. Штемпель — Париж.
Я поднял листовку. Она была напечатана по-русски, а в то время по-русски я говорил и понимал гораздо хуже, чем сейчас. Товарищ Суси мне быстро перевел ее на финский язык.
Она сохранилась у меня вместе с истрепанной картой до сих пор.
Вот она:
«Красногвардейцы! Я, финский писатель Клайдо Ильинарк, обращаюсь к вам от имени Временного ухтинского правительства Карелии.
Если вы не уйдете из свободной Карелии, то готовите себе общую братскую могилу, ибо гнев наш будет ужасен.
Красноармейцы! Арестовывайте своих коммунистов и комиссаров и переходите к нам. Только в этом ваше спасение!»
Несмотря на усталость, несмотря на возбужденность, какая бывает в бою, несмотря на серьезность минуты, я не мог удержаться от громкого смеха. И действительно, русский штабс-капитан дерется за освобождение Карелии от русского красного ига под лозунгом: «Карелия для карелов!» А я, финн Матти Грен, и финны: Лейно, Хейконен, Карьялайнен, Тойво, Яскелайнен, Антикайнен, Аханен, Суси, Антилла, Кярне, Гренлунд и сотни других боремся за Российскую советскую федеративную социалистическую республику и ее автономную часть — Карелию для трудящихся.
Да, мы прежде всего коммунисты, а финны потом, и эти белогвардейцы и гады — прежде всего буржуи, а русские — где-то в сотом[13].
Было над чем смеяться, второй раз в жизни захватив портфель неуловимого офицера.
Антикайнен вошел в штаб.
Вид у него был очень недовольный.
— Улизнули, Ильмаринен и несколько штабистов удрали в лес, и в лесу же рассеялось около двух сотен лахтарей.
— Но мы победили! — вставил вошедший за начальником Карьялайнен.
Но мы могли схватить и уничтожить головку, если бы успели перехватить дорогу на Барышнаволок и не нервничали так, что обыкновенный колокольный праздничный благовест показался нам тревожным набатом.
Я выглянул в окно: пленные, захваченные моим отделением, пригнанные Тойво, уже стояли у дома штаба.
По улице наши конвоиры подгоняли еще пленных.
Антикайнен и Хейконен вышли на улицу. Суси разбирал бумаги, поэтому вошедшая в комнату женщина — повидимому, хозяйка — обратилась прямо ко мне:
— Господин красный командир, майор Ильмаринен очень любил гороховый суп, и мне на сегодняшнее утро был заказан хороший гороховый суп с ветчиной. Суп уже готов, прикажите подавать.
— Подавай сюда через десять минут все, что приготовила, — приказал я и, отдавая такое неожиданное приказание, почувствовал одуряющие приступы волчьего аппетита, и ноздри мои защекотал чудеснейший аромат крепкого горохового горячего супа со свининой.
Я мог бы сам съесть за один присест десять обедов майора Ильмаринена с обедами штабс-капитана Верховского в придачу. Но тут мое внимание привлекли какие-то странные шорохи под полом.
Я прервал свои гастрономические мечтания и стал прислушиваться.
Под полом шептались, и кто-то шевелился.
Я стал прислушиваться внимательнее и толкнул Суси, чтобы он оставил бумаги.
Трофейный маузер горел у меня в руке.
Это спрятались лахтари, не иначе, и я, приподняв крышку люка в полу, выстрелил вниз, в темноту.
Оттуда в ответ послышался громкий вскрик и затем стоны, приглушенные стуком хлопнувшей на место крышки.
Шопот на время замолк.
Может быть, сейчас они сжигают ценнейшие документы, готовясь взорвать нас, находящихся в этой комнате. Но тут, к моему удивлению, крышка люка чуть заметно зашевелилась и затем стала приподниматься.
Я приготовил маузер.
В валенке терся о кожу браунинг.
«Натереть ногу браунингом — это было бы оригинально», — подумал я.
Крышка люка приподнималась снизу не руками, а какой-то странной деревяжкой, похожей на ножку стола.
Как только приподнялся немного люк, из-под пола женский голос стал выкрикивать неимовернейшие проклятия:
— Чтоб это было последнее утро для вас, лахтари, чтобы корка хлеба стала у вас поперек горла, проклятые лахтари!
Люк был почти совсем открыт.
— Не бранись так, женщина! — крикнул я вниз. — Лахтари в Кимасе сегодня были действительно последнее утро! Сейчас здесь красные!
Крышка сразу захлопнулась, и шопот под полом перешел в громкий разговор, выкрики.
— Не стреляйте в нас, мы — красные!
— Мы были взяты в плен лахтарями!
— Ладно! — крикнул я. — Сколько вас?
