Алим Кешоков - Долина белых ягнят
В толпе захлопали.
— Да будет ровной дорога под твоими ногами.. — Кураца была очень благодарна старику, но и своего моториста не хотела дать в обиду аульчанам. — А на Кузьмича не сердитесь. У него столько ртов в семье — путает, кого из детей как зовут.
— Если уж менять скот, на кукурузу, то давайте начнем с нашей свинофермы. Сразу перевыполним план! — как бы в шутку выкрикнул кто-то из группы аульчан, стоявших вокруг муллы. Захотел угодить духовному лицу. Гуля Ляшевич внимательно посмотрел на Апчару — как она воспримет колкие слова.
Апчара хотела было осадить подхалима, но в этот самый миг увидела, как на территорию завода въезжает линейка комиссара. Рядом с Доти Матовичем сидела незнакомая женщина. Нарчо лихо «затормозил» у самой заводской трубы. Апчара с радостью подумала: «Подкрепление! До чего же вовремя приехал Кошроков!» В толпе зашептались:
— Уполномоченный по хлебу!
— Дела, стало быть, неважные.
Кошроков проворней, чем раньше, сошел с линейки, еще издали подняв свободную руку:
— Продолжайте, продолжайте. — Он пожал руки Апчаре и Кураце. Нарчо немедленно принес ему откуда-то табурет. Но Доти Матович увидел Хабибу и, конечно, пошел к ней здороваться. Только после этого он сел, оглядываясь по сторонам.
— Доти Матович, как хорошо, что вы приехали! Посмотрите на наших храбрецов, которые боятся, что будут голодать, и не хотят поделиться своим добром с солдатами.
— Дело это добровольное, милая Апчара. Заставить мы никого не можем.
— Доти Матович, выступи, скажи хоть два слова, — взмолилась Апчара. Она наклонилась к комиссару, обеими руками обхватила его локоть, словно намеревалась приподнять гостя с места.
— Очень просим, поддержи нас, — заговорила и Курица.
Доти встал, оглядел собравшихся. Народу было много. В основном, женщины, старики, инвалиды. В стороне на линейке продолжала сидеть Анна Александровна. Она терпеливо ждала, когда до нее дойдет очередь, а пока приглядывалась ко всему, что видела, к людям, с которыми ей предстояло работать.
Доти Матович поправил на себе гимнастерку, откашлялся. С чего бы начать?
Апчара воспряла духом:
— Слово имеет Доти Кошроков, уполномоченный обкома партии по нашему району, комиссар…
— Ну, ну! — Доти не дал Апчаре договорить. — Был комиссаром, теперь директор конзавода… Дорогие товарищи, я рад, что ненароком попал на такой многолюдный митинг…
— Рабоче-крестьянский, — не удержалась Кураца.
— Тем более. Кукуруза собрала и рабочих, и крестьян. Значит, у всех одна и та же забота, одна и та же дума — как пособить общему делу, как помочь доблестной Красной Армян громить врага в его логове. Вы, наверное, знаете, что наши войска уже вышли к берегам Тисы и Дуная. У гитлеровской военной машины колеса отваливаются одно за другим. Финляндия безоговорочно приняла условия союзников…
Толпа зааплодировала.
— В Прибалтике отрезана Курляндская группировка, тридцать фашистских дивизий прижаты к морю; путей отступления у них нет. Война вернулась туда, где зародилась, и перед ее беспощадным кровавым ликом теперь оказались те, кто несколько лет назад мечтал о мировом господстве. Дорогие друзья, победа наша близка. Но враг еще не повержен окончательно, еще не просит пощады. Он будет сопротивляться с упорством раненого зверя. Поэтому усилия всех народов Советского Союза ныне направлены на то, чтобы добить Гитлера. Для этого ничего не жаль. Для этого надо всем имеете делать общее дело, не рассуждая: это — мое, а это — чужое… Разве дагестанцам некуда было девать стекло, которое они вагонами прислали кабардинцам? Грузины, армяне эшелонами отправляли сюда лес, металл, цемент, электромоторы, строительные материалы. Ростовчане? Не они ли отдали нам для восстановления конзавода тридцать лошадей? Мой «ординарец», Нарчо, не даст мне солгать: он сам ездил за кобылицами…
При этих словах Нарчо словно вырос на целую голову. Он даже хотел привстать и показаться, но на него и так смотрели во все глаза.
— Все это наши братья совершили во имя Победы! — Доти перевел дух. — Тот, кто не готов на жертвы, отдаляет, пусть на миг, час нашей победы. Последний шаг всегда — самый трудный, ему путник отдает последние силы… Апчара и Кураца просят у вас в этот решающий час не жизнь, не золота, они просят у вас кукурузы… Что же, тот, кому жалко расставаться с нею, пусть не расстается. Но я уверен — нет среди нас таких, кто именно сегодня захочет есть чурек под одеялом и не глядеть людям в глаза… ведь на весы истории в наши дни легла судьба всей страны, всего человечества. Жизнь и хлеб легли рядом…
Доти опустился на табурет. Наступила тишина. Говорить больше было нечего. Взволнованная Апчара просто сказала, сколько надо было бы сдать кукурузы:
— Хоть бы по два пуда. Кто пощедрей, может, даст больше. — Сама она в уме уже давно подсчитала, сколько хлеба не хватает для выполнения плана. — Зерно свозите завтра с утра на колхозный двор. Учет буду вести я сама. Весовщиками будут старики из мельничного совета. Все.
Кураца поспешила добавить:
— Рабочие завода должны сдать столько же, сколько колхозники. Завтра с пяти утра я буду ждать их в колхозном дворе.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1. ЗОВ ТРУБЫ
После митинга Кураца позвала гостей в небольшую комнатушку, носившую громкое название «кабинет». В нем, кроме однотумбового некрашеного стола с телефоном и нескольких расшатанных, «поющих» венских стульев, не было ничего. Единственное окно наполовину заложили битым кирпичом. Рачительный директор завода не могла тратить целые кирпичи на свои удобства. Подоконник украшал горшок с цветами и глиняный кувшин для воды.
— Я и знать не знал о вашем рабоче-крестьянском митинге, попал как кур в ощип, — смеялся дорогой гость, оказавшись в центре внимания. — Мне сказали: «Казанокова на заводе», я и завернул сюда, хотел сделать Апчаре сюрприз — представить зоотехника.
Анна Александровна в своем потрепанном пальтишке, закутанная в платок, села у окна рядом с комиссаром. Все ей было внове здесь — люди, уклад жизни. Живыми карими глазами она с интересом рассматривала окружающих, худыми натруженными руками разглаживая юбку на коленях. По бледному лицу молодой женщины было видно, что на коротком своем веку она знала немало горя. Анна и выглядела старше своих лет.
— Айтек рассказывал о тебе прямо с восторгом. — обратилась к ней с улыбкой Апчара, желая ободрить смущенную гостью.
— Айтек и Нарчо останавливались у меня. Эти несколько дней мы дружно прожили, хорошо, — скромно отозвалась Анна. — От них я и узнала о вашей свиноферме… Между прочим, со слов Каскула я знала, что свиней тут не слишком жалуют.
— Это точно. Дай волю кое-кому из наших верующих — заживо сожгут животных, — засмеялась Кураца.
— Есть и христиане среди кабардинцев. Но те моздокские. Я даже хотела поехать к ним поискать свинарок, — Апчара вглядывалась в лицо Анны, старалась понять, не испугалась ли она, захочет ли остаться среди людей, которые не выносят свиней. Даже ее заместитель по животноводству (она обязала его ежедневно докладывать о положении дел на свиноферме) каждое утро, подъехав верхом, лишь издали справлялся у свинарок, как идут дела, выслушивал жалобы и уезжал восвояси. Свинаркам он вообще не подавал руки.
— Анна, а как твоя фамилия?
— Крысько, — ответила гостья. Я — Анна Александровна Крысько.
— Мы будем звать тебя по имени, ладно? У нас отчеством редко пользуются. А откуда ты эвакуировалась?
— Из Харьковской области. Село наше Варваровка… — Анна понемногу разговорилась, преодолев скованность. Когда положение в районе Харькова стало тревожным, решено было вывести скот. Анне и двум ее помощницам пришлось туго.
— Скота гнали на восток видимо-невидимо, — рассказывала женщина. — Жара, пылища. Тащимся, куда глаза глядят. Непоенный скот одичал. Степь вся усеяна трупами телят, подудохлыми коровами. Мы втроем с Гошкой едем на арбе. Сколько дней мытарствовали — не помню. Нагнали нас немецкие танки. Часть скота гитлеровцы отправили на бойню, часть — прямо в Германию. Забрали у меня и двух моих девчат. Куда их увели — не знаю. Меня оставили, пожалели — из-за ребенка, что ли. Я нашла убежище в Ростовской области, на хуторе, где к тому времени не осталось ни лошадей, ни людей. Я заняла чью-то хатенку, хозяйничала, как могла. Потом появились люди. С ними зиму и прозимовала…
— А из родных у тебя кто-нибудь остался? — спросила Кураца.
— Писала домой, ездила: от нашего хутора десятка два печных труб осталось, больше ничего. И спрашивать некого было. Я снова вернулась на конзавод. Теперь вот к вам переехала…
Анна смолкла. Воспоминания о пережитом дались ей нелегко. Она побледнела и, кажется, с трудом сдерживала слезы. Доти Матович решил вмешаться и перевести разговор в другое русло.
