Валерий Горбань - Мы придем на могилы братишек
А когда через город ехали, у меня будто повязку с глаз сняли. Дома, как в Сталинграде после битвы. Лишились люди всего, что имели. Сколько же, в самом деле, мирных полегло? Вон женщина идет, в черном платке, взглядом исподлобья провожает. Раньше бы не сказал, так подумал, что, мол, зыркаешь, сука бандитская! А сейчас другое в голове шевелится. Может она ребенка похоронила. Или мужа. Или всю семью. За что ей нас любить?
Жаль ее. А своих не жаль? Что здесь в девяносто третьем-девяносто четвертом творилось! Взять ту девчонку, что к нам в комендатуру приходила. Родители ее в один день исчезли, а два брата — полицая дудаевских в тот же вечер в их квартиру заселились. Ей сказали: «Живи в кладовке, служить нам будешь». Что они, да дружки их, с несчастной вытворяли. С тринадцатилетней! Рассказывала, как робот. Даже плакать уже разучилась. Сколько их, таких палачей было?
Но ведь не все. И не большинство даже. А оппозиция здесь какая была! Тысячи против Дудаева поднялись. Сами гибли, семьи теряли. Чеченский ОМОН, СОБР, гантамировцы, завгаевцы, милиция Урус-Мартана… А мы всех — под одни бомбы, под «Грады» и «Ураганы». Вместо того, чтобы плечом к плечу выродков уголовных и фанатиков оголтелых давить, общим горем нацию сплотили, да против себя развернули. Сам-то себе признайся, брат Женька, как бы ты, к примеру, на месте этого сыщика поступил? Ну, то-то!
Так что же делать?! Что делать, брат Женька? Как друга от врага отличить? Как Родину защитить, честь свою не замарав и с бандитами в кровожадности не сравнявшись?
Башка трещит от проклятых мыслей. Душа, и без того страшным приключением измотанная, ноет, как нарыв. Водки, что ли, еще выпить. Не поможет… Как приехали, чуть не по бутылке на брата выпили, а трезвее трезвых. Только еще муторней стало. Где гитара моя?
* * *Поет Женька. Голос его высокий по этажам бывшего детского садика, разрывами опаленного, пулями исклеванного, мечется.
Нарисуйте мне дом,
Да такой, чтобы жил,
Да такой, где бы жить не мешали,
Где, устав от боев, снова силы копил,
И в котором никто,
И в котором никто никогда бы меня не ужалил!
Опыт, оплаченный кровью:
Мы придем на могилы братишек
К КОМЕНДАТУРЕ зарулил чужой КамАЗ. Постовые на КПП, встретив машину настороженно, вдруг из-за мешков защитных повыскакивали, улыбки на лицах засветились. Те, что под тент заглянули, смеются, руками машут:
— Пропускай.
Зарычал КамАЗ, вполз на территорию. А из-под тента еще на ходу парни выпрыгивают. Загорелые, пропыленные, в камуфляже. Бороды как у боевиков. Головы косынками, серыми от пыли, повязаны. У наиболее пижонистых — перчатки с обрезанными пальцами. Разгрузочные жилеты под завязку набиты магазинами, гранатами. У каждого над левым плечом или на голени — нож боевой. На кого ни глянь — Шварценеггер или Рэмбо (кто помельче). Омоновцы сбежались, обнимаются с приехавшими.
Огромный, бритый наголо, но при этом чернобородый детина, больше похожий на афганского моджахеда, нежели на российского спеца, бросив своим две-три короткие команды, орет радостно:
— Здорово, Шопен! Принимай подмогу!
Командир ОМОНа, поспешивший на этот шум, тоже к нему бросился. Обнялись, друг друга по спинам дубасят.
— Душман, братишка, какими судьбами?
— Да мне из ГУОШа передали, что ты тут совсем «чехов» распустил. Пришлось к вам из Гудермеса на выручку рвать.
— Ладно! Небось твоя банда тамошнего коменданта достала своей крутизной, вот он и нашел способ, как от вас избавиться.
— Ах ты, композитор хренов! — ничуть не обидевшись, рассмеялся великан и от избытка чувств так хлопнул товарища по спине, что тот аж присел. — Слушай, это вы так домой припарадились? Выбритые, чистенькие.
— Не в окопах чай живем. Да и куда нам до вас, собров-суперов? Мы народ скромный. Нам бороды-косынки не к лицу. А своих предупреди: пока здесь не освоятся, пусть никуда не лезут и пальцы веером не растопыривают. Особенно на ногах, а то все растяжки поснимают. — в глазах у Шопена запрыгали веселые чертики.
— Разберемся, братишка. Ты только дай команду, чтобы нас покормили как следует. А то весь день не жравши.
— Не вопрос… Серега, а ты не в курсе, кто нас менять будет?
— В курсе. Нас сюда затем и перебросили, чтобы мы им на первых порах подсобили. Они от ГУОШа за нами шли, отстали немного. СМВЧ. Срочники…
— Что-то мне твой тон не нравится, а, брат?
— Сейчас сам увидишь. Вон они — пылят.
* * *— ОЙ, Е…! — Шопен, подперев щеку и пригорюнившись, наблюдал, как из заполонивших двор грузовиков высаживается пополнение.
Зеленые, звонкие восемнадцатилетние пацаны ошарашенно вертели головенками на тощих цыплячьих шеях. Армейские каски нависали над их прыщавыми лицами непомерно большими тяжеленными тазиками. Руки держали оружие так неуклюже, что сразу стало ясно: эти воины в лучшем случае прошли формально обязательную подготовку молодого бойца. Три месяца подметания плаца, строевая подготовка, суточные наряды и под занавес, перед присягой — три выстрела одиночными по грудной мишени. Окончательно добило собравшихся аборигенов комендатуры то, что из машин выгрузили всего с десяток ящиков с боеприпасами, но в дополнение к ним — целые вороха резиновых палок и пластиковых щитов.
— Ну вы и снарядились, командир! — Серега насмешливо уставился на моложавого подполковника, одетого в патрульную милицейскую форму со всеми нашивками и знаками различия. — Кто это вас так надоумил?
— Да в штабе округа! Подняли по тревоге, за шесть часов до вылета. Мы же сюда — прямиком из дома, на самолете. Спрашиваю: «Скажите хоть, что там реально происходит?» А они: «Ты что, шесть месяцев в Карабахе провел и не знаешь, как батальон готовить?» В Северном сели, в город въезжаем, я чуть не охренел. Какой Карабах?! Тут, наверное, покруче Афгана будет. А у меня офицеры — одна молодежь. На ходу в машинах боеприпасы раздавал. Вот же, суки штабные, конспирацию развели, а! — и подполковник завернул в адрес своих начальников такой роскошный оборот, что насмешка в Серегиных глазах сменилась восхищением.
— О, брат, да ты поэт! Музыкант у нас уже есть, — Серега шутливо подтолкнул Шопена, — твои слова да на его музыку… Вот это песенка получится!
— Да… — протянул Шопен. — Будут сегодня песенки, будет и музыка. Хотел я коменданта попросить, чтобы нам в последнюю ночь перед дорогой отдохнуть дали…
— Какой тут отдых? — понимающе усмехнулся собровец. — Эти орлы сегодня все, что шелестит, блестит и «кажется», перестреляют. Через пятнадцать минут после наступления темноты весь боекомплект рассадят.
— Патроны не проблема, — махнул рукой Шопен, — запас есть, поделимся. Тут снайперы по ночам постоянно лазят. А сегодня могут специально собраться: поохотиться на свежачка. Слышь, командир, хлопнул он бамовца по плечу, — тебя как зовут-то?
— Володя.
— Игорь. А Душман Серегой крещен… Володя, ты на посты сегодня офицеров старшими ставь. А где не хватит, мы с Серегой своих ребят дадим. Чтобы твои дуриком не стреляли. А то стемнеть не успеет, как получишь «груз-двести».
Тот благодарно кивнул и отправился хлопотать о размещении своего батальона.
* * *НЕПОДАЛЕКУ от омоновского поста, под стенкой комендатуры, несколько офицеров курили, сидя на корточках, и весело смеялись над какими-то байками жизнерадостного помощника коменданта по работе с населением. Шопен перевел взгляд на частные дома, окружавшие комендатуру. Улица была пуста. Исчезли вездесущие пацаны. Будто испарились постоянно сидевшие на корточках у домов мужчины. Опустели дворы. В переулке мелькнула женщина. Таща за руки двоих ребятишек, она опасливо оглянулась в сторону комендатуры и, прибавив шагу, скрылась за поворотом…
Серия разрывов легла перед сидящими на улице офицерами комендатуры, расшвыряла их в стороны. Совсем близко, из кустов, из-за стоящей метрах в ста старой, разбитой кочегарки хлестанули автоматные очереди.
Находившиеся на постах омоновцы и собровцы среагировали почти мгновенно, из всех стволов ударили по краю «зеленки». Небольшая группа под прикрытием огня товарищей кинулась к упавшим, выхватила их из-под очередной серии разрывов. Кого на спине, кого волоком — вбросили в коридоры комендатуры, тяжко дыша, подперли спинами стены.
Мимо них, грохоча тяжелыми ботинками, пронеслась группа резерва. В руках — автоматы, пулеметы, коробки с запасными лентами. За спинами — по две-три «Мухи». Разгрузки до отказа набиты боеприпасами для себя и для тех, кто только что по «зеленке» отстрелялся. Через запасной вход, прикрытый стеной мешков с землей, вынырнули на улицу. Сквозь черные султаны, сквозь струи трассеров рванули врассыпную, к постам. К братишкам.
