Войцех Тохман - Бешеный пес
Войцех Тохман - Бешеный пес краткое содержание
Войцех Тохман. Бешеный пес
Сегодня, дорогие братья и сестры, мы отмечаем Всемирный день больного. В семьдесят пятую годовщину Фатимских явлений Девы Марии и одиннадцатую годовщину покушения на свою жизнь праздник этот установил наш возлюбленный Иоанн Павел II. Наш великий Папа-поляк, который знал, что такое боль.
Сегодня мы думаем о человеке страждущем. Возможно, рядом есть кто-то, кто тяжело болен, кто не может сегодня быть здесь с нами. Но с ним сейчас ваши мысли. Возможно, вас мучают какие-то вопросы, угрызения совести: достаточно ли времени я провожу со страдальцем? Рядом ли я с ним ежедневно? Помогаю ли ему? Поддерживаю ли? Сопровождаю? А может, я о нем забываю? Избегаю его? Может, его раны, язвы, опухоли слишком отвратительны? Может, источают неприятный запах? Может, от нашего больного несет гноем? Рвотой? Мочой? Калом? А может, обыкновенной старостью? Его страдания — слишком тяжкий груз для меня? Я от него отворачиваюсь?
Моя сегодняшняя проповедь наверняка станет для многих из вас слишком тяжким грузом. И уж конечно, она не для детских ушей. Эта проповедь — только для взрослых. Детей я попрошу выйти. Моих учеников тоже. Что бы вы обо мне потом ни услышали, попытайтесь в тишине за меня помолиться.
Тяжело мне сегодня стоять перед вами. Вы знаете меня как открытого, улыбающегося, современного священника. Я не задираю голову. Не отгораживаюсь никакими барьерами. Не ношу без необходимости ни сутану, ни колоратку [1]. Хорошо чувствую себя в джинсах, футболке, бейсболке. Езжу на горном велосипеде, отплясывал с вами не на одной свадьбе. Вместе с вами организую помощь нуждающимся. Стараюсь служить ближним всеми силами. Ибо именно так вижу я роль служителя Божьего: быть с людьми и для людей. Я знаю, что у нас с вами все складывается, как должно.
Кроме одного.
И поэтому так тяжело мне сегодня смотреть вам в глаза.
Но что это за тяжесть в сравнении с тяжестью Жертвы Христовой! Я должен нести свою ношу, помня о той Жертве. Сопутствующие мне возвращаются, как кадры из фильма при перемотке. Особенно ясно я вижу их, когда беру в руки Тело Христово, когда поднимаю его, когда говорю: возьмите и вкусите. Ноша тяжелеет, а картины не желают отступать. Наоборот, становятся все ярче; я вижу потные торсы, бицепсы, плоские животы, крепкие ляжки, но продолжаю говорить: сие есть Тело Мое, которое за вас предается.
Я хочу поведать вам правду и только правду: я согрешил. Но я не из тех геев, которые считают, что нужно устраивать все эти парады, носить радужные флаги[2], разрешать двум мужчинам вступать в законный брак и усыновлять детей. Я не согласен с этим. Я согласен скорее с теми, кто утверждает, что борьба против так называемой дискриминации сексменьшинств — скрытая, но навязчивая пропаганда гомосексуализма. Пропаганда болезни. Это вероломный протест против ценностей, на которых зиждется наша цивилизация. А зиждется она на христианстве и естественных законах. Природа однозначно учит нас, что оправдана только связь между женщиной и мужчиной. Гомосексуализм — это ошибка природы, злая шутка, возможно, просчет в эволюции. Хотя ген, отвечающий за гомосексуализм, до сих пор не найден.
Тем, кто кричит о гомофобии, правда глаза колет.
Колет она глаза и мне. И я болен.
Некоторые говорят, что от гомосексуализма до педофилии один шаг. Мне так не кажется. Я на мальчиков не смотрю. Меня мальчики не интересуют.
Мне нравятся зрелые мужчины, смуглые, высокие, сильные. Их ищу я, они мне нужны.
И это небольшая часть правды, для начала.
Я понимаю, что для некоторых эта правда слишком ужасна.
Священник говорит с алтаря о торсах, бицепсах, ляжках.
А почему он должен молчать?
Их нет? Они не существуют?
Еще как существуют! Даже здесь, дорогие братья и сестры, в храме, у дарохранительницы. Посмотрите на себя и на образа на стенах. Ведь никакие одежды не заставят нас усомниться в том, что создано Богом Отцом.
А эти перешептывания, которые я слышу, ведь это не шутки? Эти проклятия? Сквернословие? Почему вы произносите бранные слова так тихо? Потому что поверили мне свои провинности? Свои постыдные слабости, измены, низости, подлости, кражи? Нет, я никому о них не скажу. И не только потому, что вас защищает тайна исповеди. Вам нечего бояться. Ни того, что здесь, ни того, что там — в Царстве Божьем. Если вы искренне раскаиваетесь в своих грехах, если хотите исправиться, Господь вам все простит. Господь добр и милосерд.
Сколько себя помню, я всегда был в костеле. Не во дворе, на спортивной площадке, в бассейне, нет. В школе и в костеле. Мне нравился запах ладана и запах одеколона, которым спрыскивались молодые ксендзы. Мой отец никакими духами не пользовался, не слишком часто мылся и не слишком часто уделял мне внимание. Не пил, не бил меня, не прикасался. Работал и давал деньги на карманные расходы. Мать тоже работала, только за океаном. Уехала, когда мне было пять лет. У нее закончилась виза, она осталась там нелегально и живет до сих пор. Я не видел ее двадцать восемь лет. Она не может оттуда уехать— второй раз ее не впустят. Я не могу получить визу, чтобы навестить ее. Впрочем, не знаю, хочу ли. Иногда она звонит и говорит мне: «I love you». И требует прислать фотографии. Я посылаю. Тогда она звонит и, рыдая, восклицает, что я still beautiful [3].
Впервые я почувствовал, что желаю близости мужчины, в двенадцать, может, тринадцать лет. Понял, кто я, когда мне исполнилось шестнадцать. Я испугался, но поговорить об этом было не с кем.
С отцом? У него была другая женщина, новые дети. Впрочем, кто бы стал говорить о таком с отцом? Чтобы он убил меня?
С матерью? Через океан?
С учительницей? В этой-то стране?
С другом? Еще хуже.
С моим любимым ксендзом? Он был высокий, худой, с коротко, по-солдатски, остриженными волосами, говорил неспешно, низким голосом. А когда здоровался, сильно сжимал мою ладонь. Играл на гитаре, летом ходил с нами в горы, организовывал помощь для каких-то погорельцев, и я ему в этом помогал. Я не мог его подвести. Сказал, что всем сердцем люблю Христа и хочу поступить в семинарию. Он так обрадовался, что даже обнял меня. Я одеревенел, будто боялся почувствовать его тепло. Помню ту минуту до сих пор.
Его дыхание.
Он отстранился, кончиками пальцев провел над моей верхней губой, нежно, медленно, и сказал: еще год, и у нас вырастет настоящий мужчина.
Потом взял меня за плечи, развернул, слегка похлопал по спине и засмеялся: ну, беги к отцу, а то уже поздно!
Если бы я пошел к психотерапевту, возможно, мы пришли бы к выводу, который не принес бы облегчения, но был бы очень важным: я не мужчина — мне предстояло им стать только через год. Еще не привлекательный, еще не мужчина.
Он слегка оттолкнул меня.
Год для мальчика — целая эпоха.
Через год его уже не было в нашем приходе — поехал в Африку работать с больными СПИДом.
Я был совершенно одинок со своим желанием мужского прикосновения.
Но своего первого секса я не помню. То есть не знаю, какой был первым. Кажется, когда я уже учился в семинарии.
Не знаю, чувствовал ли я призвание. Не знаю, что такое призвание. Это когда Господь приходит к молодому человеку и говорит ему: иди за мной? Некоторые утверждают, что слышат Его голос. Я никакого голоса не слышал, но был уверен, что так должен выглядеть мой путь. Так я хотел служить Иисусу. Хотел быть как можно ближе к Нему.
Можно найти сотню цитат из Писания, которые прямо говорят, как надлежит любить Иисуса.
Я люблю Его, как маму и папу.
Знаю, что Он всегда со мной и не даст в обиду.
Что обо мне заботится, как каждый родитель должен заботиться о ребенке.
Я — дитя Иисуса.
Но так же как я не всегда слушал маму и папу, так не всегда делаю то, что нравится Иисусу.
Иногда я думаю, что мы нарисовали нечеловеческий абстрактный образ Создателя. Далекий от жизни, от людей. К счастью, в последние годы мы начинаем иначе в Него верить.
Мы верим в Бога милосердного. Такого, который прощает.
Это радует меня не потому, что теперь я могу смело грешить в надежде, что Господь и так мне все простит. Скорее я рад, что в своей тайне Он становится все более подобным отцу или матери. Теплым, близким, любящим.
В семинарии никто так о Боге не говорит.
В семинарии наставники формируют личность будущих священнослужителей. Так это называется. Но все происходит наоборот — личность молодых мужчин они деформируют. Учат отказываться от удовольствий. Ссылаются при этом на Иисуса, который сказал: кто хочет идти за мной, должен отречься от самого себя. Значит ли это, что нужно избавиться от себя? Отказаться? Никто так и не дал мне вразумительного ответа. Зачем разъяснять такие вещи семинаристу?
Каждый вечер, после десяти, наставники входили к семинаристам без стука и велели гасить свет. В люльку, молитва и спать— естественно, с руками поверх одеяла. Мне был двадцать один год — а кто-то указывал мне, когда я должен закрывать глаза и когда открывать. Когда вставать, бриться, мыться, есть, пить (и что), когда учиться, ходить в город (и в чем — исключительно в черном или темно-синем), когда я должен заткнуться и до конца дня не раскрывать рта. Silentium sacrum — после девяти вечера обязательно погрузиться в размышления. В семинарии нет места креативности, творческому мышлению, развитию. Никаких разговоров о том, что вызывает у верующих сомнения: аборты, эвтаназия, гомосексуализм, клонирование. Куда там! Нельзя даже сотовый телефон иметь, запрещен компьютер. Тренировка приспособленчества. Умения делать вид. Это должно стать вторым «я» семинариста. Нужно быть таким, как все остальные ксендзы. Какими нас хотят видеть люди.
