Георгий Березко - Дом учителя
— Семейственность разводите, — пошутил Ваня, явно пытаясь разговорить женщину. — За это, обратно, по головке не гладят.
— Такую, как Марья Александровна, поискать надо. А только вряд ли найдете — за всех болельщица.
Женщина умолкла, и над крылечком взлетел легкий синий дымок: там в самом деле хлопотали у самовара, и женщина принялась вздувать жар; размытыми пятнами виднелись на ступеньках ее белые босые ноги.
— А ну, дайте помогу, у меня живей пойдет, — сказал Ваня. Он присел на корточки, и дымок пошел гуще; едва уловимо потянуло приятной смолистой горечью — в самоваре затлели еловые шишки.
— Техника древних веков, — сказал Ваня и закашлялся.
— Спасибо, товарищ военный! Зато и чаек вам первому, — сказала женщина.
— У вас лично кто на войне? — вновь приступил Ваня к расспросам. — Супруг или, возможно, папаша?
— А никого у меня, — сказала она.
— Как так никого? Совсем никого?
— А я безмужняя… — с полным как будто безразличием, точно не о себе, проговорила женщина, — ни девица, ни вдовица, ни молодка, ни разводка.
— Н-да… Бывают в жизни злые шутки… — Кулик, судя по голосу, повеселел.
— Уж точно, что шутки… Припоздала я расписаться, приданое долго готовила… А только надумала, жениха и вовсе не стало, — роняя слово за словом, сказала женщина.
— Наплевать и забыть, — сказал Ваня. — Цыгане как поют: «А тому, кто красив, но с холодной душой — черт с тобой!»
Виктор Константинович слабо, про себя, усмехнулся: Ваня Кулик неуклонно шел к цели.
— Моего сержанта еще в финскую забрали, — сказала женщина. — Приданое я пошила, а на жениха похоронная пришла.
И на крылечке наступило молчание; Ваня поднялся со ступеньки.
— Вот позвольте вас угостить, — услышал Виктор Константинович его голос, — кубик кофе с молоком и с сахаром. Погрызите.
— Спасибо, я потом… Смотрю я теперь на вас, на военных, и думаю: который на очереди, по ком завтра плакать будут? — медленно сказала женщина.
— Это вы правильно думаете, — одобрил Ваня.
— Жалко мне вас всех… до того жалко бывает… — сказала она.
— Это точно! В армии народ все молодой, только жизни попробовал — как не пожалеть!
Тонкое, будто игрушечное посвистывание донеслось с крылечка.
— Закипает мой малышка, — сказала она. — Будем вас чайком поить. — И без перехода добавила: — Вот и выходит: не шей ты мне, матушка, красный сарафан, а шей ты мне, матушка, белый саван. Пожили, порадовались, хватит…
Ваня ответил что-то, но так тихо, что Виктор Константинович не разобрал. Светлое пятно его сорочки переместилось ближе к собеседнице, и на крылечке завозились — Ваня, кажется, обнимал женщину.
— Какие вы, товарищ военный… — сдавленно, с одышкой выговорила она.
— Дай на ухо словечко скажу, — пробормотал он.
— Знаю я ваши словечки…
Все бойчее высвистывал свою детскую песенку пар, вылетавший фонтанчиком из самовара, и она сказала:
— К дороге поет, а куда нам, бабам, в дорогу? Да еще с Марьей Александровной, со слепенькой… Видно, всем нам одна дорога лежит…
Ваня опять что-то зашептал, засипел.
— Немец, говорят, никого не милует, ни старого, ни малого. — Женщина не слушала его. — А все имущество, какое у кого есть, — подчистую, и своим немкам отсылает. Вот придет он…
— Никак он не может прийти, когда мы здесь, — громко сказал Ваня.
— Уж и точно — вы защитнички… — мягко, больше сочувственно, чем с осуждением, сказала она. — Что ж вы его так близко подпустили?
— А там, где он, гад, прошел, там нас не было с нашим лейтенантом, — попытался отшутиться Ваня.
— На вашу силу у него, видать, две, да еще полсилы. — И Виктор Константинович даже представил себе, как она покачала печально головой.
— А это называется неверие, — сказал Ваня.
На крылечке снова началась возня; Кулик хватал женщину за руки, за колени, она отталкивала его.
— С бабами вы все гусары… — беззлобно вырвалось у нее, — люди еще спать не легли, а вы…
Виктор Константинович сошел с приступочки — ногам стало холодно — и побежал вприпрыжку к дому. Он не порицал Ваню, напротив, он даже позавидовал ему, не этой его близкой, должно быть, победе, но самой его неукротимой активности — ведь ему досталось сегодня крепче, чем другим, в их поездке. Когда утром их машина, скрежеща и воя, ползла вверх по береговому откосу, уходя от бомбежки на переправе, позади еще чугунно гремели разрывы фугасок, носились дымные вихри, перемешанные с землей, а по реке плыли лошади и люди, перевернутые телеги, кубы прессованного сена — в бомбежку угодил обоз с фуражом; ржание покалеченных коней могло свести с ума. Но Кулик не сплоховал, не растерялся, у него хватило духу вывести машину из этого смертного хаоса. И сейчас он спешил вознаградить себя, урвать хоть что-то у радостей жизни, потому что не знал, повезет ли ему так же и завтра. За что же его можно было порицать, если даже он и не успел хорошенько рассмотреть женщину, которой домогался?
Виктор Константинович, ступая, как по горячему, на носки, взбежал по ступенькам. Женщина на крылечке показалась ему в сумраке на редкость страшновато глазастой: два черных, чуть мерцающих в глубине провала занимали едва ли не половину ее лица. Кулик подался вбок, пропуская Истомина.
— А-а, профессор! — закричал он. — У самовара я и моя Маша, а на дворе совсем уже темно. — Он был окрылен уверенностью в неминуемом торжестве.
Своего командира Истомин нашел в спальной комнате. Веретенников был уже одет, причесан, затянут в новенькие, светлой кожи офицерские ремни, обвешан крест-накрест полевой сумкой, планшетом, биноклем и собирался уходить. Он только что по телефону разыскал председателя райисполкома, договорился о встрече, и тот поджидал его у себя в кабинете.
— В городе, между прочим, есть маслозавод, есть консервный, две хлебопекарни, шорная мастерская, — объявил он Истомину таким тоном, точно в этом была и его, Веретенникова, заслуга. — Славный городишко! Маслозавод нормально выдает продукт. Завтра первым делом мы на маслозавод… Загрузим всю машину сливочным — это я вам обещаю. — И маленький техник-интендант, поглядывая снизу на своего сутуловатого, но высокого ростом бойца, подмигнул ему, как сообщнику. — Председатель райисполкома оказывает полное содействие. Сказал, между прочим, что на складе Центросоюза завались сушеного картофеля, есть изюм, сухофрукты, грибы.
Веретенников пребывал в повышенно-деятельном настроении. Завязывая на груди шнурок плащ-палатки, он на мгновение задумался: какие-то еще хозяйственные соображения пронеслись в его голове.
— Картофель тоже заберем, — порешил он вслух и светло, неудержимо улыбнулся; крепкие, раскрасневшиеся после баньки щечки его яблочно округлились. — Транспорт? Да, проблема! Но транспорт добудем — гужевой! Изюм пойдет в доппаек.
Он доверчиво посмотрел на Истомина, не сомневаясь, что тот разделяет его заботы.
— Проводите-ка меня, спешу! — сказал он.
Истомин сунул ноги в башмаки, не стал наматывать обмотки и догнал командира во дворе. Тот на ходу распорядился:
— Я вернусь — будем ужинать. А вы тут похозяйствуйте пока, Виктор Константинович! У Кулика в его запаснике — четыре банки осетрины в томате, украинская колбаса. Не Кулик он, а кулак. Оставались еще у нас кубики кофе с сахаром — сойдут заместо конфет.
За воротами он остановился, ближе подался к Истомину и так же деловито, лишь сбавив голос, скороговоркой проговорил:
— Вы обратили внимание на эту… которая встретила нас, на Лену? Статуэтка! Обещала к вечеру вернуться… Обратили внимание на ее наружные данные?
«И ты, бедняга, спешишь что-то урвать от сладости бытия, — подумал Виктор Константинович. — Ну что же, все закономерно».
— Очень мила… А в глазенках — вы заметили? — живинка, — порадовался Веретенников. — Не заметили? Ну, бесенята играют… Дивчина в моем вкусе… К тому же десятилетку кончила — и поговорить с ней можно. Вы согласны?
Истомин не отзывался, и он охотно разъяснил:
— На войне, Виктор Константинович, месяц за три месяца идет. Так же и время на предварительное знакомство. Слышали, как наш Кулик поет? Вот черт, меломан!.. Как это там? «Сквозь непогоду, ветер, вьюгу… тра-та-та-та… та-та, та-та… мы мчимся, шпорами звеня»… Здорово! Верно? Как там дальше?.. Ну, как там, Виктор Константинович?! Вы ведь тоже слышали…
Он напоминал в эту минуту мальчишку, разгоряченного своими планами и предприятиями. «Да ты и есть мальчишка, — внутренне усмехнулся Истомин. — Ты еще играешь в войну и в эту распорядительность, деловитость… Сухофрукты, грибы! Господи боже!.. Мировая катастрофа — и грибы! Бедный, милый дурачок!»
— Слышал Кулика, как же. — И, сострадая своему командиру, он проговорил всю строфу:
