Георгий Березко - Дом учителя
И Мария Александровна вновь проаккомпанировала себе смешком.
Истомин принужденно хмыкнул, ему очень хотелось встать и уйти, хотя он не смог бы объяснить, в чем тут дело, и смешно, в самом деле, было нервничать оттого, что он не видит своей собеседницы… Но воистину человеческие несчастья не знали границ — эта слепая старуха была, кажется, и не в своем уме.
— Я опять гневлю бога. Мой слух — это и мое спасение, — сказала она. — Я ослепла еще девочкой, мне было девять лет. Да, для меня погасло навсегда солнце — осложнение после менингита. Мои родители, вы понимаете, были в отчаянии, возили меня в Москву, за границу, но ничего нельзя было сделать. И тогда я стала слушать… Я ловила звуки и старалась разгадывать их, словом, я старалась видеть ушами. Это была единственная возможность вернуть хотя бы часть того, что я утратила. И могу сказать, я кое-чего добилась. Теперь слышу даже то, что слышать вообще невозможно, как считаете вы, зрячие…
— Что же вы слышите: музыку сфер? — резко спросил Виктор Константинович. — Простите!
— А вот вам не сидится, вы недовольны, вы меняете поминутно позу, отворачиваетесь, а я все это слышу, — сказала слепая. — Вы, конечно, думаете: бедная старуха, она помешалась — и не возражайте, я знаю, вы так думаете, — но я вас готова простить — вам действительно трудно мне поверить. А я слышу — и это правда! — слышу даже самые молчаливые предметы: шкаф, например, стол, забор, столб — они все тоже звучат. Как? Я не сумею вам объяснить… Но они звучат и предупреждают меня, что не могут посторониться, уступить мне дорогу, и я тихонько обхожу их.
Истомин поднялся со скамейки — он почувствовал себя как в луче света, в то время как он сам был и слеп, и беспомощен.
— О, вы уже уходите? — Женщина огорчилась. — А я хотела еще спросить вас, я ведь не без корысти подсела к вам…
И он ощутил вновь прикосновение призрака: она безошибочно нашла его руку своими легчайшими пальцами и слегка потянула.
— Сядьте, пожалуйста, — попросила она. — Еще только на пять минут.
Пересилив себя, он сел — не мог же он вырвать руку и бежать.
— Виктор Константинович, вы военный человек, вы прямо с фронта. Вы, конечно, все знаете лучше, чем мы… — начала она. — Скажите прямо, забудьте, что я старая и не вижу. Скажите мне: что у нас там происходит?.. Там — на фронте?..
— На фронте? Но я сам плохо понимаю… не осведомлен, — сказал он.
— Меня все щадят и успокаивают. Ах, это так напрасно!.. Я, конечно, слушаю сводки Совинформбюро, но и они составляются для того, чтобы успокаивать… Минутку, — перебила она сама себя, — вы ничего не слышали?
— Да что с вами? — нервно вырвалось у него. — Ничего я не слышал.
Все же он прислушался, но уловил лишь слабый ропот деревьев — ветерок пронесся над садами, сорванный лист, пролетая, тронул его щеку.
— Ничего абсолютно, вам померещилось, — сказал он.
— Возможно, что это проходит где-то гроза… — И Мария Александровна помолчала, проверяя себя. — Нет, это только похоже на гром, но это не гром.
— Что же это в конце концов?! — воскликнул Виктор Константинович.
— Где-то нас бомбят, — сказала она. — Где-то в стороне Москвы.
— С чего вы взяли?! Вы не можете слышать того, что за десятки верст! — крикнул он.
— Но я слышу, могу, — виновато ответила она. — Немцы летают теперь к Москве почти каждый вечер. Их легко узнать по звуку — ну, вы его тоже, конечно, знаете, такой жалобный, похожий на комариное зудение. А сегодня, час назад, ну, час с четвертью, один их аэроплан летал где-то совсем близко от нашего города.
— Я ничего не слышал, — твердо сказал Виктор Константинович.
— А я, простите, испугалась, подумала, что он будет сбрасывать свои… штучки, — с какой-то неизъяснимой интонацией проговорила слепая, — но нет — он улетел, может быть, просто заблудился.
— Я ничего не слышал, — повторил Виктор Константинович.
— Ах, мне так часто не верят! — посетовала она. — Я о чем хотела поговорить с вами… Я прошу вас, Виктор Константинович! В городе все готовятся к эвакуации. Вокруг меня все только о ней и шепчутся. Но неужели наш город сдадут немцам? Ведь так они могут и до Москвы…
— Вы задаете мне слишком трудный вопрос, — перебил он ее.
— Только не скрывайте ничего от меня. Моя сестра, моя милая Оля… Простите, что вмешиваю вас в наши обстоятельства, — Оля в страшном затруднении. Оставить меня здесь одну она не решается, а везти куда-то слепую, больную… Такая получается глупость! Я всю жизнь боялась стать для семьи обузой. Но… боялся окунь угодить в вершу, попался на крючок.
Она, эта сумасшедшая старуха, пыталась еще шутить над собой.
— Я не имею, конечно, никакого права судить… Но неужели так и будет все продолжаться?! Должны же когда-нибудь их остановить!.. Немцы в Смоленске — страшно подумать!
— Да, вот так — в Смоленске, — сказал он.
— Рассказывают ужасные вещи… Они ничего и никого не щадят, убивают детишек, жгут деревни. В Некричах они сожгли больницу со всеми больными, наставили прямо на окна пулеметы, чтоб никто не убежал, и подожгли… Виктор Константинович, у меня один только вопрос: когда вы их остановите? Что у вас на фронте слышно об этом?
Она опять нашла в темноте его руку и пожала.
— Затрудняюсь что-нибудь определенное… — выдавил из себя он. — Мои скромные обязанности…
— Я понимаю — вы не командующий фронтом. Ах, я как в темном лесу, как в лесу! Я сама себе напоминаю слепого крота, которого гонят из его норы. Такая беда для слепого крота!
И Виктор Константинович мог бы поклясться: в ее голосе вновь слышался смешок — старая дама все еще тщилась сохранить светский тон.
— Я помню, у Толстого, у его героев… — вы помните, конечно, описание Бородинского боя? — была такая решимость, такая храбрость!.. Виктор Константинович, когда же наконец придет возмездие?
— Но я действительно не командующий фронтом… — сказал он.
— Да, да, конечно! И я замучила вас… Простите старуху.
Она надолго замолчала. Ветер усилился, и еще один сорванный лист прилип на мгновение ко лбу Истомина, другой опустился на его непокрытую голову; осенняя тьма была вся наполнена их бесшумным полетом.
— К сожалению, мне надо… — начал он, но слепая не дала ему досказать.
— Еще минуточку! — просяще воскликнула она. — Вы так ничего не скажете мне?
И, потеряв самообладание, Истомив со злостью проговорил:
— Уезжайте, если можете!.. С сестрой, со всеми, кто только может! И скорее, не откладывая ни на день!
Она не отозвалась, даже не пошевелилась.
— Мария Александровна! — позвал он, ему показалось, что ее уже нет здесь. — Где вы?
— Какие прохладные стали вечера! — услышал он ее альтовый голос.
— Так осень же! — сбитый с толку, буркнул Истомин.
— Вообще-то хорошая осень, сухая. А днем на солнце бывает даже жарко… Небо в облаках? — спросила слепая. — Посмотрите, пожалуйста.
— Небо?.. — Он задрал голову: все вверху было непроглядно черно. — Да, затянуло.
— Совсем? — спросила она.
— На юге видны еще две звезды… Нет, три… четыре!
— Звезд я не слышу, жалко! Чего нет, того нет. — Она засмеялась. — А ветер, кажется, южный?
— Да, южный.
— Значит, завтра постоит еще хорошая погода. А там дожди, дожди — и зима. Благодарю вас, Виктор Константинович! — сказала она, поднимаясь со скамейки.
2Сергей Алексеевич Самосуд сидел вечером в сумерках у старшей Синельниковой в ее комнатке, на другой половине дома, и смотрел, как она, тяжело двигаясь, собирает ему ужин. Сергей Алексеевич был озабочен, подавлен и поэтому иронизировал и острил менее удачно, чем обычно.
О главном и самом горьком было уже сказано — он попросил Ольгу Александровну собираться в далекую дорогу: завтра к вечеру, а в крайнем случае послезавтра, машина, которую ему удалось выхлопотать, должна прийти сюда, чтобы забрать всех постоянных обитателей Дома учителя. И, против ожидания, Ольга Александровна выслушала его довольно спокойно, видимо, внутренне она была уже готова к этому бегству, только удивилась:
— А почему машина к вечеру? Мы ночью поедем? Почему ночью?
— Приятнее будет ехать, «ночной зефир струит эфир», — ответил он. — Днем все-таки душновато бывает.
Не стоило, разумеется, говорить о том, что немецкие самолеты охотились днем на дорогах и за одинокими пешеходами, не то что за машинами.
— Нам можно что-нибудь взять с собой? — спросила Ольга Александровна; выражение лица ее было плохо различимо в сумерках.
— Боюсь, что в машине будет тесновато… Советую — чемоданчик с провизией, ну и самое необходимое. Большой багаж — большие огорчения, — бодро сказал он.
И с неудовольствием заметил про себя, что его голос звучал принужденно. Он-то хорошо понимал, что значит для Ольга Александровны покинуть свое гнездо — дом, в котором прошла вся ее жизнь, — и куда-то ночью с «чемоданчиком» бежать!
