Петр Елисеев - Привал на Эльбе
Вера внушала ему, что с такой раной отправляют в госпиталь.
— И вообще это не в моей власти, — наконец строго сказала она. — Приказал полковой врач — лежите.
— Нет, лежать я не могу, — поднялся Тахав с топчана. — Моя Серка без меня не будет ни пить, ни есть. Слышите, зовет меня! — забеспокоился он, хотя ржала другая лошадь.
Вошел Михаил. Тахав вскочил с топчана.
— Михаил, полежи за меня, — сказал он и проворно направился к двери. — Я быстро, успокою Серку и опять приду болеть, — показал он перевязанную руку и вышел.
Михаилу было не до шуток. Он сразу свалился на топчан.
Ночью все время ворочался. Как ни ложился, но уснуть не мог. Тело пылало. Во рту сохло, хотелось пить. Вера тоже не смыкала глаз. Она то растирала больного спиртом, то клала компресс на голову, то подавала пить. Под утро Михаил упросил ее лечь.
Таяла жидкая синева на стеклах. Небо стало прозрачно-голубым. На улице фыркали автомобили, подвозившие боеприпасы. Гремели колеса орудий.
Раздалось громкое ржание. В комнату вошел полковой врач Левашкин. Вера проснулась от стука в дверь, вскочила на ноги, закидывая левой рукой распустившиеся локоны.
— Как самочувствие? — врач пощупал пульс у Михаила.
— Оставляет желать лучшего, — промолвил Михаил, облизывая пересохшие губы.
— Отправим в санбат, — сказал врач. — Ну, пока! Время грозное, болеть долго не полагается.
— Доктор, нате. Я обещала. — Вера подала врачу два платочка с бледно-голубыми васильками на углах.
— Правильно. В военное время обещанное три года не ждут. Спасибо, — сказал врач и вышел.
Михаил застонал. Он взял с окна стакан с водой, но рука затряслась, стакан упал и разбился.
Вера подбежала к нему. Михаил виновато поглядел на девушку и опустил глаза.
— Что же мне не сказали? — укоризненно покачала головой Вера.
— Вы заняты были… Прощались, платочки дарили…
— Я уже говорила вам, что мы приготовили подарки. — Вера достала из-за печки фанерный ящик, спрятанный и спасенный Костюшкой. — Хорошо будет, если сегодня раздам подарки всему эскадрону? — Она перебирала платочки, цветистые кисеты, бритвы, ножи.
— Хорошо. Праздник у бойцов будет.
— Скажу: казаки, колхозные девушки подарки вам прислали. — Вера достала из своей санитарной сумки тонкий, как папиросная бумага, шелковый платочек кремового цвета с вышивкой «Другу» и тихо промолвила: — А это вам от меня…
— Вера! Простите, Вера Федоровна… — Михаилу стало неловко. Он глядел на платочек, стыдясь взглянуть в глаза девушки.
— Что вы хотели сказать?
— Не знаю. Все перемешалось в голове, жарко.
Вера положила свою мягкую ладонь на лоб больного. Михаилу вроде легче стало. Не рука, а будто бальзам. Он прижал ее пальцы к горячему лицу.
Вера смутилась, тронутая робкой, безмолвной лаской казака. Она смотрела на его смуглое лицо. Ей хотелось навсегда запомнить черты молодого казака. Они долго молча смотрели друг на друга. Наконец Михаил отвел взгляд, несмело пожал ее руку. Вера смущенно склонила голову. Как-то легче стало на сердце. Ей хотелось сделать Михаилу что-то приятное, чтобы он понял, почувствовал ее дружбу.
— Что вы хотели сказать, когда я дала платочек врачу?
— Не нужно, Вера…
— Не хотите говорить, не надо! — Вера встала, подошла к окну.
Утро в Шатрищах казалось ей необычайным. Не выгоняют соседи коров и овец. Не поют горластые петухи, не тянутся цепочками утки на речку. Народу не видно. Война разогнала людей. Одни ушли до прихода немцев. Другие, напуганные врагом, как стая гусей волком, разлетелись, скрылись в лесах и не успели еще вернуться. Третьи попали в руки фашистов и уж никогда не вырвутся… Пустынно на улице. Вера открыла окно. Послышалась знакомая песня зяблика. «Не попала ты, веселая птичка, в руки фашистов, а то бы и тебя не стало», — подумала девушка. Песня пташки раздавалась звонче и ближе, будто под самым окном. Вере стало легче, радостнее, и обида на ревность Михаила прошла, но заговорить первой не хотелось.
Михаил не умел кривить душой. Он посмотрел на девушку и сказал:
— Бросьте сердиться, о чем думаете?
Девушка молчала.
— Если бы я вам сказал правду, то вы, наверно, никогда не заговорили бы со мной.
— Ничего подобного, только благодарна была бы за искренность.
— Ну смотрите, не обижайтесь. Когда вы подарили Левашкину платочек, я подумал, что вы… дружите с ним, интимно.
— Как со своим начальником — да, дружу. Но как вы смели подумать о большем? — снова обиделась Вера.
— Очевидно, я глуп…
«Не глуп, а ревнуешь, мальчик», — молча улыбнулась Вера.
Что за утро! Что за прелесть — жизнь молодая! Михаил сел на койку, сжал руку девушки, неотрывно смотрел ей в глаза. Вера в его взгляде уловила признание. Но разве теперь время? Будь эта встреча до войны или после ее окончания, она бы ответила…
Но жизнь сильнее войны и горя. И Вере невольно думалось о завтрашнем дне, о любви. Хотелось сказать ласковое слово, дать понять, что подсказывает сердце, и заботиться о человеке, который понравился. То же самое таилось и в душе Михаила. Но он не хотел думать, что сейчас не до любви. Он знал, что вот-вот отправят его в санбат. Встретится ли снова с Верой?
— Вы мне будете писать? — спросил он с надеждой.
Вера подошла к топчану, посмотрела ему в глаза, обняла за голову и обещала:
— Буду.
В комнату вошел командир эскадрона и попятился.
— Небольшое лирическое отступление? — засмеялся он.
Вера отскочила от койки и закрыла ладонью глаза.
— Чего всполошились? — Пермяков загородил ей дорогу, расставив руки.
Вера покраснела, бросила виноватый взгляд на комэска и опустила голову. Пермяков весело пожал плечами и как бы между прочим сказал:
— Если моя Галинка обняла бы меня сейчас, кажется, крылья появились бы у меня.
— Жена? — осведомилась Вера.
— Нет еще, нареченная, — вздохнул Пермяков. — Окончила мединститут, только хотели свадьбу справить, вдруг война. Я сразу на фронт. А она поступила в аспирантуру.
— Скучаете, товарищ командир?
— По Галинке нельзя не скучать…
— Русская? — спросила Вера.
— Коренная уральчанка, — похвалился Пермяков и спросил больного: — Как самочувствие?
— Ничего, — ответил Михаил.
— Товарищ Елизаров, мне очень понравилось ваше побратимство, о котором рассказал мне Элвадзе. Это святая клятва. Но и жалоба была на вас.
Михаил смутился. Он подумал, что Элвадзе рассказал о неприятном случае на посту.
— Вы ушли от моста к немецкому боевому охранению…
— Совершенно точно, — признался больной. — Но не гулять же я уходил…
— Надо беречь себя. Убивать врага надо везде, но с расчетом. Вдруг убили бы вас, и Элвадзе мог бы не вернуться, а основная задача была — маневрировать у моста. В общем конец — делу венец, но мой совет: всегда действуйте с расчетом, без лихачества.
— Спасибо, товарищ командир эскадрона. Но разрешите сказать. Что получилось бы, если бы я не пошел? Немецкий пулеметчик мог бы убить Элвадзе, но я выручил его. А меня спас Элвадзе.
— Правильно, настоящая взаимная выручка, — Пермяков положил руку казаку на лоб. — Температура высокая.
— Тридцать девять, — заметила Вера. — Боюсь, как бы осложнение на легкие…
— Что? — перебил Михаил и с упреком посмотрел на девушку. — Я зимой в Дону купался, а вы — осложнение.
— Полковой врач приказал эвакуировать его, — сказала Вера, выходя из комнаты.
— Не хочется, — грустно сказал Михаил.
— Признаться, и мне не хотелось бы, — произнес Пермяков, — но ничего не поделаешь. До свиданья, выздоравливайте скорее и обратно в эскадрон, — командир пожал кавалеристу руку и вышел.
Вера принесла котелок супа, пододвинула стол к конке и стала собирать завтрак.
— Миша, — она впервые назвала его так, — вообразите, что вы мой гость.
— Спасибо, только есть не хочется.
— Заставим. — Вера окинула казака ласковым взглядом. — Сейчас братишка принесет аппетитные капли.
Костюшка выкопал в саду стеклянную четверть с перекисшим медком, крепким, как водка.
Вера налила стакан медку Михаилу.
— А себе и Костюшке? Наливай, наливай, а то я пить не стану. — Он помолчал и вдруг тихо сказал: — Хорошая семья была бы…
Вера не представляла семью без матери, достала ее карточку, грустно посмотрела на нее, уткнулась лицом в согнутую руку и заплакала.
— Мама, родная…
Костюшка моргал, кусая губы. Слезы, как горошинки, катились по его щекам. Михаил протянул руку, чтобы обнять Веру, приласкать, но решил не мешать. «Пусть поплачет, легче станет».
— Довольно, браток, — сказал он Костюшке, — слезами горю не поможешь. Не плачьте, Вера. — Михаил положил руку на ее плечо. — Кончим войну, поедем все на Дон к моей родной старухе, и будет она нам всем троим матерью.
