Вячеслав Ворон - И тут случилась война
– Ну, ступай вниз, там к тебе посетитель, – сказала медсестра.
Ленка не поверила ушам своим, она каждый день верила, что это произойдет и за ней придет ее мама, и каждый раз подходила к окну в надежде ее увидеть. Она стремглав рванула по лестнице вниз. Пролетев два пролета и пробежав по длинному коридору, она заметила долговязую фигуру отца. Сердце забилось с неимоверной частотой. И казалось, вот-вот вырвется наружу.
– Папка! – закричала она и со всей скорости запрыгнула ему на руки.
– Доченька моя! – подхватывая ее, вскрикнул отец.
– Папка, папочка, я так соскучилась, где же ты был? – слезы катились из ее огромных глаз прямо ему на плечи.
Отец прижал ее к груди и закрыл глаза. Слезы радости покатились по его небритым щекам. Он сжимал ее своими крепкими ручищами, и она становилась от этого только счастливее. Так они простояли с минуту. Потом он опустил ее на пол, присел на корточки и посмотрел ей в глаза.
– Ну, здравствуй, моя хорошая, а ты уже совсем у меня большая, – отец погладил ее по голове ладонью. – Долго же мы не виделись. Ну, ничего, теперь будем вместе.
– А как ты узнал, что я тут? – спросила Ленка.
– Да так и узнал, пришел с войны и спросил у матери, где Ленка, а она мне говорит: мол, была в больнице, да, поди, померла уж, нету её. Однако я не поверил и вот пришел за тобой. Иди собирайся, домой пойдем.
– Я щас, пап, жди здесь.
Она по-мальчишески побежала наверх, спросила у медсестры разрешения и, получив утвердительный ответ, быстро собрала свой скарб в котомку, накинула ватную фуфайку, перешитую на нее, надела мальчишечьи ботинки и в таком виде спустилась к отцу. Он оглядел ее, улыбнулся, взял у нее котомку, теплой ладонью обхватил ее за руку, и они вдвоем зашагали в сторону дома. По дороге Ленка узнала, что ее отец был ранен в руку и долго лечил ее в госпитале, а когда стало ясно, что рука его больше не годится даже для поддержания лопаты, был комиссован с формулировкой: «Не пригоден к службе в армии». И что сама эта война – сущий ад на земле. Что людская жизнь в ней не ценится ни на копейку. И она со знанием дела вторила ему, что в больнице, где она жила, тоже много разного люду умирало. И что здесь, где нет войны, она все же есть. И к смертям начинаешь относиться так же, как и на фронте, – спокойно, только привыкнуть к этому нельзя. Неправильно, когда умирают от голода мамы, и женщины, носящие в своем чреве будущих детей, и сами дети. И отец смотрел на нее, маленькую, худую, лысую, в огромных ботинках и фуфайке, не по-детски рассуждающую о жизни и смерти, и его сердце сжималось от того, что эта война отбирала у его детей детство.
Борис
Шел тысяча девятьсот сорок первый год, немцы беспрепятственно оккупировали город М и обосновались в нем надолго. Часть мужского населения, не успевшего уйти на фронт, они согнали в концлагеря, а тех, кто помладше, в саму Германию. В городе оставались дети, немощные старики и мамаши с младенцами на руках. В отдельных многодетных семьях мужчин все же оставляли, понимая, что кто-то должен их кормить. А сами бесчинствовали жутко. За любую провинность расстрел на месте или прикладом в морду.
Борис рос в селе, недалеко от города М. Село их оккупировали румыны, которые слыли более жестокими и суровыми против немцев. Не щадили они ни малых детей, ни немощных стариков, ни беременных женщин. И, ежели случалось какое ЧП на селе, то скрыть его от вездесущих румын пытались всем миром. День и ночь, утро и вечер сменялись, но ничего не менялось. Каждый день в шесть утра старосты поднимали трудоспособное население на работы и отправляли, кого в город на металлургический завод плавить сталь для немецкой оборонки, кого в свинарники, а кого и в поля. По городу ходили слухи, что один сталевар по имени Макар Мазай отказался плавить сталь для немцев, за что был брошен в сталеплавильную печь, где сгорел заживо. Маленького Бориса эта история потрясла до глубины души, и он дал себе клятву, что, когда он вырастет, станет обязательно сталеваром. А пока он каждый день пытался подработать, где придется, чтобы прокормить свою семью, где он был самым старшим, на тот момент ему уже шел девятый год от роду. Мама Бориса тоже подрабатывала на хлебозаводе, что и позволяло прокормить троих малолетних детей. Кроме Бориса у нее еще было две девочки – семи и четырех лет. И всё же заработки малолетнего работника оставляли желать лучшего. Хватало разве что на пятьдесят граммов сливочного масла, а порой и того меньше. Карточки в оккупированном городе выдавались только на продукты первой необходимости, а все, что можно было достать на местном рынке, обменивалось и продавалось за эти же самые карточки. Вот и выходило так, мать зарабатывала на основной рацион питания, а Борис – на дополнительный. А поскольку детей неохотно брали на подработки, то у него оставалось много времени для бездельного шатания по городу и детальному изучению городских трущоб. Так, в очередной бесполезный приезд в город, шатаясь без особого дела, Борис набрел на заброшенный гараж в отдаленной его части. Чем-то он его приманил. Гараж стоял, одиноко высясь над посохшей травой, и большая старая акация обнимала его своей тенью. Подойдя ближе, Борис приоткрыл ржавые железные ворота и шагнул внутрь. Сырая вязкая прохлада обволокла все тело мальчика. Он ощутил запах мазута, но природная пытливость заставила двигаться вперед. По правой стене постройки выше человеческого роста виднелись окна с наклеенными на них крест-накрест белыми полосками бумаги для защиты от растрескивания в случае бомбардировки города. Окна почти не пропускали солнечный свет из-за копоти, налипшей снаружи. Однако это не испугало маленького Бориса, и он продолжил продвижение. В конце постройки он приметил огромный мешок, туго стянутый сверху бечевкой. Потрогав его рукой, Борис ощутил податливость и мягкость мешка. Он снова нажал на него рукой, потом еще и еще и в конце навалился всем своим воздушным весом. Мешок был, словно подушка, и с нежной прохладой принял мальчишку в свои объятия. Борис не раздумывая, взобрался на него и, улегшись на спину, закинув нога на ногу, а руки за голову, уставился в потолок. На такой перине ему еще не доводилось возлежать. Он прикрыл глаза и заснул. Заснул крепким детским сном. Сколько он проспал, он не знал, разбудил его лай собак. Мальчик от страха и неожиданности сжался, словно часовая пружина, и затаился. Лай собак усиливался, и стали слышны еле различимые голоса людей. Борис спешно забрался на самую верхушку мешка и попробовал развязать бечевку. Тугая бечева не поддалась. По усиливавшемуся звуку и едва слышимым шагам он сообразил, что нежданные гости уже совсем близко. Борис, что было силы, вцепился зубами в узел и стал рвать его в разные стороны, подобно загнанному маленькому волчонку. Узел под действием возвратно-поступательного движения и натиска зубов сдался, расшатался и развязался. Ловким движением руки он сорвал бечевку, и в тот момент, когда заскрипела ржавая петля ворот, Борис нырнул вглубь мешка. Сердце паренька колотилось с частотой маленькой колибри. Через крохотную дырочку в мешке он увидел троих фашистов с овчарками накоротке. Собаки с лаем, разбрызгивая слюни, рвались к мешку. Солдаты, сдерживая порыв овчарок, сняли с плеч винтовки, достали из ножен штык-ножи и прикрутили к ним. Подойдя ближе к мешку, один из трех бойцов передал поводок другому солдату и воткнул штык в мешок. Винтовка беззвучно вошла в вязкое содержимое мешка. Молниеносно, как его учили в армии, фашист вернул винтовку в исходное положение. Собаки залаяли на отверстие, образовавшееся от ножа в месте прокола. Нож прошел на расстоянии руки от маленького Бориса. Мальчик испугался, а маленькие кулачки его сжались с такой силой, что на ладонях от соприкосновения с ноготками появилась сукровица. Он стоял внутри мешка остолбеневший и онемевший. Овчарки продолжали изрыгать слюну и лаять на мешок.
– Und, naja, Hans, gib mir deine Pistole. Ich selbst habe durchstechen, der verdammte Tasche[2], – сказал второй солдат, передавая поводки от двух собак, первому.
– Halten Friedrich. Tun Sie, was Sie wollen[3].
По жесткому тону немцев мальчик понял, что сейчас произойдет что-то необратимое для него, и он не выдержал эмоционального напряжения и закричал:
– Не-е-е-ет!
Крик его был настолько сильный и пронзительный, что на мгновение овчарки перестали лаять и присели на задние лапы. Немцы тоже не ожидали такого поворота событий и перезарядили затворы на винтовках, направив их на мешок.
– Нет, нет, нет! – донеслось изнутри. – Не надо стрелять, я боюсь.
Второй немец кивком руки указал другим, чтобы они опустили оружие.
– Эй, малчек, ти что там дейлаеш? – ломая язык, произнес фашист.
Второй немец ловко отстегнул штык-нож от винтовки и разрезал им мешок по центру. Из него посыпались мягкие плюшевые игрушки: зайчики, белочки, мишки и лисички. Мешок разверзся, и по центру огромной кучи высыпавшихся игрушек стоял он, Борис, маленький житель оккупированного города М. Он стоял и плакал от беспомощности:
