Николай Куликов - Русский диверсант абвера. Суперагент Скорцени против СМЕРШа
До крупной узловой железнодорожной станции, куда пролегал мой теперешний маршрут, было еще километров двадцать. На этом пересечении стальных магистралей, нам это было известно, скапливалось до десятка воинских эшелонов западного и восточного направлении, останавливались пассажирские поезда и санитарные составы с ранеными: в общем, место было весьма оживленное. Там легко можно было затеряться среди военных и попасть в один из проходящих в сторону Смоленска поездов. За мои документы советского офицера — старшего лейтенанта, которыми меня снабдили в немецком разведцентре, я был абсолютно спокоен — фактически они были настоящими. История этих документов была мне доподлинно известна: неделю назад на одном из участков 1-го Прибалтийского фронта немецкие разведчики, получившие задание взять «языка», довольно далеко углубились в тылы Красной Армии. При попытке захватить советского офицера они встретили ожесточенное сопротивление и убили его. Труп спрятали, как указали в рапорте — весьма надежно, а документы убитого старлея взяли с собой. Теперь этим старшим лейтенантом был я, имея при себе полный комплект необходимых бумаг и справок, в которых были переклеены фотографии, что немцы умели делать превосходно, да еще слегка подкорректированы даты убытия из воинской части в командировку в Смоленск. Итак, согласно офицерскому удостоверению личности, теперь я был Лемешев Николай Николаевич, русский, 1918 года рождения, командир стрелковой роты, член партии. Я направлялся в город Смоленск «для выполнения задания командования» (эта стандартная фраза была написана в моем командировочном предписании), при себе имел продовольственный аттестат, расчетную и вещевую книжки командира Красной Армии, справку из госпиталя, где «лежал» с тяжелой контузией в сентябре-месяце сего года. При мне был даже свежий номер советской дивизионной многотиражки — газеты «За Родину!», где на первой полосе красовалась моя фотография. Кому могло прийти в голову, что газета фальшивая и отпечатана в одном экземпляре?
Вся моя теперь уже не существующая группа агентов-парашютистов по плану операции должна была передвигаться от места десантирования до конечной точки скрытно, лесами. Мы не должны были вступать ни в какие контакты: ни с местным населением, ни тем более с военными. Но для надежности все были экипированы в советскую военную форму и имели соответствующие документы на случай непредвиденных обстоятельств. Вот теперь такие обстоятельства, по крайней мере для меня, наступили: необходимо было действовать «под прикрытием», превратиться в советского офицера, по воле начальства командированного с фронта в Смоленск. Где-то в глубине души, еще до выброски с самолета, я почему-то был готов к подобному развитию событий (предчувствие?) и теперь бодро двигался по лесу — днем это было значительно легче, и за два часа прошел километров десять, то есть половину пути. Начал моросить мелкий осенний дождик, и я накинул плащ-палатку, натянув на фуражку капюшон. Сейчас я подошел ближе к жилью — до ближайшей деревни Крюково, судя по карте, было не более десяти километров. Но лес продолжался глухой и нехоженый, никаких признаков человеческого присутствия я пока не замечал. Для меня это было очень хорошее обстоятельство: в лесах, по которым прокатилась война и где шли бои, осталось много мин и прочей гадости. Сейчас, в дневное время, я бы заметил любую растяжку, а вот ночью имел все шансы подорваться.
Так я шел еще часа полтора, потом лес начал редеть, а дождик прекратился: небо очистилось от облаков, выглянуло солнце, и даже природа, казалось, повеселела. Ну а у меня на душе было пасмурно — слишком туманной была моя дальнейшая перспектива. Вскоре я вышел на опушку, и передо мной открылась широкая панорама: впереди расстилался, шириной не менее полукилометра, скошенный луг, а за ним проходила узкая шоссейная дорога. Правее, на холме в трех-четырех километрах, виднелась небольшая деревенька (Сосновка, как определил я по карте). Отсюда до узловой железнодорожной станции было рукой подать, я даже различал отдаленные гудки паровозов, доносимые порывами ветра. По-прежнему на своем пути я не встретил ни одной живой души, но это было в лесу, а сейчас вдалеке, на шоссе, виднелись одинокие пешеходы, изредка проносились автомашины — надо было снова возвращаться в лоно цивилизации. Хотя, если честно, в глухом лесу мне было гораздо спокойнее! Но сколько времени можно отсиживаться в смоленских лесах и болотах, да еще в преддверии суровой русской зимы? Короче, как ни крути — надо было как-то вливаться в эту враждебную мне действительность, причем сделать это незаметно и раствориться в ней без следа, чтоб никакой ниточки или зацепки для чекистов из «Смерша»! Шоссейная дорога вела прямо на железнодорожную станцию, но просто так выйти из леса и направиться туда по шоссе было нельзя. Наверняка перед станцией есть стационарный контрольно-пропускной пункт НКВД, где ведется круглосуточное дежурство. Одинокий пешеход-офицер вызовет законное подозрение и массу различных вопросов: кто и откуда? Как здесь оказался? Тем более мое появление в этом месте никоим образом не стыкуется с разработанной для меня легендой командированного старшего лейтенанта, которому здесь не место. Если поймать попутную автомашину, это тоже ничего не даст — таким же образом энкавэдэшники проверяют автомобили и всех пассажиров. Притом я не сомневался: смершевцы разослали на все посты (и не только) ориентировки по розыску немецкого агента-парашютиста, который скрылся от них ночью, — то есть меня. Значит, все проверки будут многократно ужесточены! Поэтому я скрытно двигался вдоль опушки, не выходя из леса, еще минут сорок.
Наконец, примерно в двух километрах ниже (я находился на лесистом холме), передо мной открылась картина большого железнодорожного узла. Я достал из вещмешка небольшой, но сильный цейсовский бинокль и, стоя за деревом, все прекрасно рассмотрел. Кстати, время на моих часах было уже почти вечернее, около четырех — значит, скоро начнет темнеть. Станция выглядела именно так, как я себе и представлял: железнодорожные пути в несколько рядов, забитые составами, кирпичное здание небольшого вокзальчика, бесчисленные пакгаузы, какие-то склады-сараи и тут же, почти сразу, деревянные домишки местных жителей — за вокзалом начиналась главная улица райцентра. Между крайними путями и опушкой леса широкой полосой лежали уже убранные картофельные поля. Людей на путях вокруг эшелонов, а также около станции и на близлежащих улицах райцентра было много — в основном военных. Мой план был прост: поздно вечером, в темноте, пересечь поля и выйти на железнодорожные пути в районе вокзала, где и раствориться среди снующих, куда-то спешащих и суетившихся, как на любой крупной железнодорожной станции, людей. Главное, на подходе к путям не напороться бы на многочисленные военные патрули, которые, я знал, в темное время суток усиливаются и несут службу особенно рьяно. Я должен был абсолютно незаметно затеряться среди скопления военных на станции. Ничем не выделяться, быть «как все» — это азы моей профессии, которые я сам недавно преподавал курсантам в разведшколе.
Ожидая темноты, я присел на пенек и подкрепился банкой все той же тушенки с галетами, потом позволил себе немного расслабиться, отдохнуть. Выпил для бодрости два-три глотка спирта и невольно задумался, вспомнил Москву и маму — как она там? В январе сорок второго, когда я — старший сержант Красной Армии, перешел на сторону немцев, то сделал это незаметно: просто исчез «по-тихому» из расположения воинской части, как в воду канул. Потом узнал, что меня долго искали и в конце концов послали матери стандартное извещение: «Пропал без вести». Чего я и добивался, потому как, при другом раскладе, мать пострадала бы за сына — изменника Родины. Я себя изменником не считал, потому что Родины у меня не было: было место, где я родился и жил и которое мой дядя презрительно называл «совдепия». Кстати, большевики в тридцать седьмом его расстреляли — как и отца в двадцатом. Мама, как почти все «бывшие», до конца дней своих напуганная новым режимом, — даже говорить начинала полушепотом, вспоминая ту, другую Россию. Пасха, Рождество Христово, Масленица, сочельник, куличи и крашеные яйца, огромная нарядная елка под Новый год — все это звучало для меня словно сказка из «Тысячи и одной ночи»… А наяву рушились церкви, взрывались храмы, шло надругательство над православной верой и аресты, а потом расстрелы ни в чем не повинных людей. Как человек глубоко верующий мама приобщила к вере и меня — насколько это было возможно в советских условиях. Думаю, что убиенные отец и дядя, поруганная вера, страдания матери — вот те кирпичики, из которых выросла моя ненависть к сталинскому коммунистическому режиму.
Конечно, Христос нас учит: «Возлюби врага своего!» Очевидно, я оказался плохим христианином, не смог возлюбить своих врагов, коими считал большевиков-комиссаров, — ушел к немцам и хотел воевать за новую Россию, без коммунистов. Но в немцах разочаровался очень скоро, потому как понял: плевать им на Россию! Им эта страна вообще не нужна как государство. Германия, немцы — превыше всего! Остальные — рабы и недочеловеки, вот и вся их философия. Но шаг был сделан, Рубикон я перешел, и теперь мне ничего не оставалось, как служить новым хозяевам. Потом как-то втянулся, привык, если можно так выразиться. Дальше — больше: как это ни покажется странным, риск и чувство опасности, балансирование на грани жизни и смерти, адреналин в крови и натянутые до предела нервы — все эти переживания, словно наркотик, стали мне даже необходимы, пусть это покажется диким! Я начал ощущать себя почти сверхчеловеком: мои сообщения и разведданные решали судьбы целых дивизий и корпусов, десятков тысяч людей! Вот сейчас я, вроде бы неприметный офицер, каких тысячи, — на самом деле тот человек, за которым ведет охоту целая Система: «Смерш», НКВД, госбезопасность. Вся сталинская гигантская система спецслужб на одной стороне, а на другой я — вот он, попробуйте, возьмите! Тут, конечно, было от чего закружиться голове, хотя я понимал: это все глупо и даже отдавало сумасшествием. А может быть, я по правде втихую сходил с ума?
