Зоя Смирнова-Медведева - Опаленная юность
— Сергей Иванович, вы не знаете, почему не вернулась машина, посланная за ранеными?
— Не знаю. Ничего не знаю, — сухо ответил Зудин. Не мог, видимо, сказать правды старый вояка.
Слишком горькой была эта правда: наш полк действительно [74] попал в окружение, а машина, посланная за ранеными на передовую, вряд ли когда-нибудь вернется в медсанбат.
— Ну что? — вопросом встретил меня старший сержант Заря, возглавивший группу выздоравливающих, желающих уйти на передовую.
Я развела руками.
— Ясно, — коротко резюмировал Заря. — Особого распоряжения ждать не будем. Машины — тоже. К вечеру доберемся до передовой своим ходом.
Бойцы одобрили решение старшего сержанта.
Сборы были недолгими. Набив вещевые мешки, мы присели перед дорогой. И тут, нарушая древний обычай, Заря взял со стола забытую кем-то гитару, тронул струны, тихонько запел:
За нами родимое море,
И рвутся снаряды вокруг.
Дымится в развалинах город,
Смыкается вражеский круг.
Эта песня родилась в боях под Севастополем. Никто не знал ее автора, но моряки и пехотинцы с одинаковой любовью пели ее. Вслушиваясь в простые и мужественные слова песни, я мысленно возвращалась к своим боевым друзьям на передовую...
Пускай мы погибнем в неравном бою,
Но братья победы добьются.
Взойдут они снова на землю свою,
С врагами сполна разочтутся...
Заря взял последний аккорд, потом прижал струны ладонью.
— Баста! — сказал он и, вскинув на плечо вещмешок, зашагал к выходу из штолен.
* * *
До вечера мы шли по сожженной, перепаханной бомбами и снарядами земле. Наконец услыхали отдаленный перестук станкового пулемета. Хотя я знала, что все пулеметы одинаково выбивают свое «та-та-та», все же не удержалась, схватила Зарю за рукав:
— Слышишь? Мой «максимка»! Честное слово, мой!
— А! — с досадой отмахнулся Заря. — Попробуй тут отличи... Один, что ли, твой «максим» на передовой? [75]
На дорогу, которая раньше вела к штабу полка, мы вышли, когда уже стемнело. Не сделали и десяти шагов — почти рядом одна за другой ударили злые автоматные очереди.
— Назад! — раздался за нашими спинами чей-то сердитый голос.
Падая на землю, я успела заметить справа от себя бойца с пулеметом.
— Куда вас черти понесли?! — выкатил он глаза, когда мы с Зарей подползли вплотную. — Прямо к фашисту в зубы!
— Нам в штаб полка надо, — объяснил пулеметчику Заря. — Мы из чапаевской, понимаешь?
— Все мы теперь чапаевские, — ответил пулеметчик. — А там, куда вы шли, никого ваших нету. Гитлерюги оттуда в атаку на нас ходят.
— А вы чьи же? — спросила я.
— Мы-то? Жидиловские, вот мы чьи! — Пулеметчик отвернул ворот гимнастерки и показал матросскую тельняшку.
— Вот оно что!..
Я тотчас вспомнила дождливый весенний день, когда, поскользнувшись, растянулась в грязи прямо у ног смуглолицего худощавого полковника, окруженного моряками. Полковник помог мне подняться и посоветовал впредь лучше глядеть под ноги. «Кто это?» — спросила я потом у одного из моряков. Тот удивленно оглядел меня и ответил с плохо скрытым презрением: «Эх ты, пехтура!.. — Потом помолчал и совсем другим тоном добавил: — Жидилов это, пехота!»
Вокруг начали рваться тяжелые мины. Сомнений быть не могло — немцы поднимались в атаку.
— А ну, сестра, правь ленту! — крикнул моряк и, прильнув к пулемету, открыл огонь по мелькавшим среди кустов темным фигурам.
Но мне не пришлось долго править ленту. Голова моряка неожиданно беспомощно поникла, пулемет умолк.
— Володя, посмотри! — попросила я Зарю, а сама взялась за рукоятки. После ранения со мной творилось что-то неладное. В правом глазу стояла вечная ночь. [76]
А перед левым, мешая вести прицельный огонь, плыли яркие пятна.
По разноголосому реву, доносившемуся из кустарника, я догадывалась, что пули находят цель, и всем сердцем радовалась этому.
— Молодец, Зоя! — словно издалека услышала голос Зари. — Только левее бери, левее! — кричал он, правя окровавленными руками запыленную ленту. Потом хлопнул ладонью по крышке короба. — Хватит! «Полундру» вместо фрицев скосим!
И правда: слева до нас донеслось дружное «ура», замелькали фигуры в полосатых тельняшках.
— Вот ведь народ! — не то осуждающе, не то восхищенно произнес Заря. — В одних тельняшках воюют!
Атака противника захлебнулась.
Заря долго с надеждой всматривался в опаленный огнем кустарник.
— Нет... Не видно наших, — наконец сказал он.
— Раз нет, пошли обратно, — предложил незнакомый боец, поправляя на забинтованной голове смятую, перепачканную землей пилотку.
Заря сердито посмотрел на него и, ничего не ответив, отправился разыскивать брошенный где-то вещмешок.
Быстро вечерело. Все заметнее стихал огонь с обеих сторон. Вернулся Заря, потрясая своим вещмешком, пробитым осколками.
— А теперь, пулеметчик мой одноглазый, давай перекусим, — предложил он, доставая банку рыбных консервов и два твердых, как кирпич, пшеничных сухаря. — А то, чего доброго, убьют и отправимся на тот свет голодными.
— Это почему же одноглазая? — с обидой спросила я Зарю.
— Меня не проведешь, — ответил он. — По моим ведь указаниям стреляла.
От еды я отказалась. Решила разыскать хозяев пулемета.
— Зря, — отговаривал меня старший сержант. — Пулемет не иголка. Хозяева сами найдутся, если живы.
И точно. Вышло так, как говорил Заря. Едва мы разложили еду, послышался треск, из кустарника вывалился [77] незнакомый боец с патронным ящиком в руках.
— Слышь, браток, — обратился он ко мне, — тут где-то пулемет наш стоял. Не видел, случаем?
— Здесь ваш пулемет, — успокоила я.
— Господи... Извини... В темноте за мужика тебя принял... А Ваню, дружка моего, ты не видела, девушка?
— Убит твой Ваня, — тихо сказала я и встала, чтобы показать бойцу место, где лежит его мертвый друг. В ту же секунду рядом разорвалось несколько снарядов...
Очнулась я от острой боли в голове. Чьи-то руки выворачивали карманы моей гимнастерки. Поняла — забирают документы: за мертвую приняли.
Хотелось крикнуть: «Не троньте, я жива!», но только тихо застонала.
— Да она жива... — проговорил кто-то.
Меня подняли и понесли. По дороге снова потеряла сознание, а когда очнулась, услыхала шум работавших на полную мощность машин и ощутила подступавшую к горлу тошноту от качки. Поняла, что нахожусь на корабле. Потом часто били зенитки, ухали за бортом бомбы, чувствовалось — корабль виляет из стороны в сторону, уходя от прямого попадания.
Внезапно наступила тишина, в которой слышались только стоны людей да бульканье воды за тонкой переборкой.
— Приехали, — сказал кто-то рядом.
— Точно! — подтвердил сидевший тут же моряк. — Как говорится, в полном здравии.
Раненые заволновались:
— Эй, морячок, куда это нас?
— Сколько еще валяться здесь будем?
— Привезли вас, ребята, в Сочи, — успокоил моряк. — А чем кричать, лучше бы свое барахлишко потихоньку собирали.
Чтобы не задерживать вынос тяжелораненых, тем, кто мог передвигаться, приказали собраться на верхней палубе и сойти на берег, не дожидаясь особой команды.
На сходнях я замешкалась, пропуская санитаров с носилками. В ту же секунду до меня донесся с носилок знакомый голос старшего сержанта Володи Зари:
— Зоя! Ты жива!.. [78]
Глава третья.
Госпиталь
Я никогда не видела Сочи, хотя несколько месяцев назад уже была в этом городе, когда нас отправляли в Одессу. Не раз слышала о том, как красив Сочи. Помню, моим товарищам раненым он тоже показался прекрасным. Сама я ничего рассмотреть не могла, но из разговоров окружающих поняла, что здесь буйно и беззаботно растут деревья, что спокойно колышется у берега море, что на волнах покачиваются, как поплавки, непуганые черноклювые чайки. Хотела представить себе всю эту красоту, да так и не смогла.
На берегу нас усадили в автобусы и повезли по гладкой, обсаженной тополями дороге. Дорога часто петляла, автобус раскачивало. Каждый толчок причинял мне страдания. Я закрыла глаза, прислонилась к мягкой спинке сиденья и незаметно задремала. Когда проснулась, наш автобус стоял у красивого здания с колоннами. Кто-то из попутчиков сказал, что раньше здесь был санаторий «Воронежздрав», а теперь — военный госпиталь.
Я вышла из автобуса последней. Медсестра, встречавшая раненых, вроде бы немного растерялась, увидев перед собой женщину. Потом ласково спросила, [79] что у меня с глазом. Осторожно поддерживая, повела в палату, бережно усадила на койку:
