Борис Тартаковский - Смерть и жизнь рядом
— Есть доложить в 15.00!
Она поняла его, и линия майорского подбородка как-то сразу же смягчилась, а морщина на лбу разгладилась.
— Можете идти.
Проследив глазами, как ловко Таня повернулась «кругом налево», как зашагала к выходу и с какой грацией пригнулась в дверях, слишком низких даже для нее, Зорич возвратился к книге, которую до этого читал. Это был роман Островского «Как закалялась сталь». Александр Пантелеймонович готовился к беседе с молодыми партизанами.
Много лет прошло с того дня, когда Александр Зорич прочел эту книгу в первый раз. Он пришел с завода усталый и радостно возбужденный, как всякий парнишка в начале рабочего пути, когда и во сне видишь завод, грохочущий цех, станки. Мать подала обед. Александр ел, рассказывал новости, вспомнил Зинку-библиотекаршу и то, как она настойчиво советовала прочесть книжку, которую тут же и записала за ним. «Такой еще не читала, — уверяла Зинка. — Поверишь, за сердце хватает…»
На первый взгляд книжка была мало привлекательна. Роман с техническим названием «Как закалялась сталь», а художник почему-то изобразил на переплете веточку и штык. После обеда Александр собирался в клуб — договорился с ребятами посмотреть новый кинофильм. Но, вспомнив Зинкины слова, открыл книжку, чтобы посмотреть хотя бы, о чем она…
Когда он прочел первую страницу, уже опускались сумерки зимнего вечера, а последняя страница была дочитана под утро. Дважды просыпалась в соседней комнате мать Александра — Прасковья Александровна. Он слышал, как она поднималась, вздыхая, как шлепала в своих старых разношенных туфлях по крашеному полу, потом появлялось в просвете дверей ее милое заспанное лицо, и она в сердцах жаловалась отцу:
— Смотри, Пантелеймон Лукьянович, а наш полуночник еще читает!
— Сашка, тебе ведь в семь вставать, — вступил отец. — Гаси свет!
— Сейчас, батя, ну вот еще одну страницу… Одну только.
— Да что это за книга такая? — удивлялась мать. — Про разбойников, что ли?
В ее юности — «при Николашке», как она говорила, — грамотные ребята (а их в поселке можно было пересчитать по пальцам) зачитывались книжками о сыщиках и разбойниках. И как же она была удивлена, когда Саша ответил:
— Нет, мама, про хороших людей…
Поди пойми нынешнюю молодежь!..
Да, было это давно, много воды утекло в Славуте Днепре, Сашка стал Александром Пантелеймоновичем, уже появились у глаз морщинки — грустные свидетели многотрудных путей, а страницы этой книги, чуть не до дыр зачитанной, все еще кажутся удивительно свежими, как приднепровская степь поутру, когда на травинках сверкают алмазные росы. И как тут не вспомнить Павку и его нестареющие, нетленные слова, ставшие девизом всякого, кто в конце своего пути может сказать: нет, не напрасно прожита жизнь.
В той, Зинкиной, книге с веточкой и штыком еще не было этих слов. Они были написаны позже. А в этой, пронесенной майором Зоричем сквозь пламя военных лет, замечательные строки были пробиты разрывной пулей. Эта книга как бы олицетворяла бессилие смерти перед жизнью, посвященной высоким и прекрасным идеалам.
Он обращался к этой книге не только в часы досуга, но и в минуты глубоких раздумий и тревог, как жаждущий, приникающий к живительному источнику. Не раз видели эту книгу в руках майора и во время душевных бесед с молодыми партизанами. К такой беседе он и сейчас готовился. И всякий раз вновь оживали вырванные металлом строки и опять звали в бой за жизнь.
— Да, самое дорогое у человека — это жизнь, — не то читал на память, не то от себя говорил майор, глядя в молодые лица партизан. — Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества…
Сейчас, когда солдаты, ровесники Павки Корчагина, не щадя жизни и сил, очищают землю от фашистской погани, эти слова имеют особый смысл и приобретают необычную силу, размышлял Александр Пантелеймонович после ухода Тани Кашириной, сидя с книгой в руках. Совсем по-новому складываются отношения не только между отдельными людьми, но и между целыми народами. Разве не служит примером этому хотя бы наша дружба с чехами и словаками? Нет силы, которая могла бы расторгнуть эту дружбу, скрепленную кровью и пронизанную светом подлинного гуманизма.
Так думал майор Зорич, и перед ним вставали во весь рост люди его отряда. Таня Каширина говорит, что убьет барона Клаувица: пепел матери стучит в ее сердце. «Пепел миллионов сожженных и убитых стучит в наши сердца, — подумал майор Зорич, — пепел наших городов и сел. Вот откуда берутся у людей силы, и ничто не может их сломить. Что смерть перед жизнью, отданной самому прекрасному?» — и майор, считавший, что он очерствел от всех военных невзгод, почувствовал отеческую нежность к девушке, которой предстояло вскоре единоборство со смертью.
ПОХИЩЕНИЕ МАЙОРА КЛАУВИЦА
Злате Моравце — важный узел шоссейных и железных дорог. На тесных улочках с крошечными магазинами весь день толпятся немецкие солдаты. А по вечерам город затихает, и тогда начинается шумное, пьяное веселье в ресторане. Здесь «штаб-квартира» офицеров-фронтовиков. Завтра или через неделю им возвращаться на фронт, и опять придется жрать консервы и кашу из походной кухни, мерзнуть в снегу и переходить вброд незамерзающие горные реки, чтобы, наконец, сложить голову под безыменным крестом. Нет, сегодняшний день — наш, если есть хорошая выпивка и есть хорошие девчонки, с которыми можно переспать и опять напиться. Офицеры, кутившие в ресторане Злате Моравце, хотели забыть тысячи километров пройденных дорог, холодные и кровавые дни под чужим небом.
Было еще довольно светло, когда в ресторан вошел средних лет майор танковых войск и занял столик в углу зала, сразу же за высокой пальмой, У стола сейчас же появился кельнер и, почтительно изогнувшись, подал меню.
— Что прикажете, пан барон?
Майора Клаувица знали в ресторане.
— Накройте стол на два прибора, — приказал барон. — Я жду даму. Позаботьтесь о фруктах и поставьте на лед «Шато-Мельник» и коньяк.
— Слушаюсь, пан барон. Как всегда, французский?
Антону Хложнику были уже знакомы вкусы майора Клаувица. Знал старый кельнер, кого ждет барон. Старику Хложнику стало это известно только вчера, после посещения Мариана. Ну и опасное же дело задумал этот сорванец! Пана Ферца хватила бы кондрашка, если бы он только заподозрил, в какие дела замешан его кельнер. Ведь пан Ферц, хозяин ресторана, очень высокого мнения о Хложнике-старшем. Прежде всего потому, что старый кельнер умеет, как никто другой, артистически жонглировать закусками на фирменных тарелках и знает толк в винах. И затем — старик верен ему, своему хозяину, как пес. «О, на этого человека можете полагаться, — рекомендовал хозяин ресторана старика Хложника одному типу из гестапо. — У него сын погиб на Восточном фронте». Мог ли он знать, что Мариан Хложник — веселый партизанский разведчик — здравствует в горах Словакии, а старый кельнер оказывает немалые услуги патриотам? Подвыпившие офицеры не всегда умели держать язык за зубами, а у старика был тонкий слух и хорошая память. Но всего этого Ферц не знал.
Минут пятнадцать спустя в ресторан вошла блондинка лет двадцати трех, несколько хрупкая, со спокойным взглядом удивительно синих глаз. Она была одета просто, но изящно. Ничего лишнего на сером платье, плотно сидевшем на стройной фигуре, голубоватое ожерелье на смуглой шее, сережки с яблонецкими «брильянтами» в маленьких ушах.
Молодая женщина как будто не замечала восхищенных взоров мужчин, проводивших ее до самого угла, где стояла пальма. Навстречу ей поспешно поднялся майор в форме танковых войск и, поцеловав руку, предложил стул. Она улыбнулась майору и села.
— Извините, барон, за невольное опоздание.
— О, фрау Яничкова… — задохнулся барон, — я не могу выразить, какое вы доставили мне удовольствие. Я надеюсь, вы не устали? — Он мельком взглянул на кельнера, и старый Хложник, взмахнув салфеткой, уже склонился над его плечом,
Барон передал Тане меню.
— Как вы находите «Шато-Мельник»? Или, может быть, коньяк?
Он говорил с такой важностью, будто сидел за столом в своем прусском имении,
Таня сказала, что предпочитает вино, но ей нравится, когда мужчины пьют коньяк,
— Вы очаровательны! — воскликнул Клаувиц.
— Барон, вы балуете меня комплиментами, — погрозила Таня пальцем.
— Я охотно бы поцеловал этот грозящий пальчик.
— И это — еще до коньяка? — покачала Таня головой.
— Бога ради, простите, Юлия. В вашем присутствии можно опьянеть и без коньяка.
Таня опустила глаза.
