Валерий Поволяев - Русская рулетка
Жизнь в городе — иная жизнь, пиковых моментов «или-или» бывает мало, в городе обитают люди совсем иного коленкора — и попроворнее они, посуетливее, бегают, как тараканы, и погорластее, и похитрее, и поподлее — за лишнюю полушку могут даже собственную маму заложить, либо загрызть досмерти (если закажут, да заплатят, а так, без заказа, чего впустую силы тратить?), совсем другое дело — народ на заставе…
Внизу, под набережной, угнездившись одной ногой на каменном выступе, стоял пацан в огромной рваной кепке, которая вертелась на его голове, как таз на колу, и на кривую удочку, вырезанную из черемухового стебля, ловил рыбу.
Леска была грубая, толстая, из суровой крученой нитки, крючок согнут из заострённой проволоки и закален на огне, поплавок выструган из сухой деревяшки, перетянутой цветной запачканной ниткой… Зато насадка была хороша — сизые жирные черви. Хоть на сковородку их — без масла зажарятся.
Пока Аня с Костюриным стояли наверху, на каменной площадке, ограждённой толстыми, грубо отёсанными и оттого казавшимися пористыми глыбами гранита, пацан в огромной кепке успел выхватить из тёмной холодной воды трёх рыбёшек с ладонь величиной. Засовывал рыбак добычу в холщовый мешок, висевший у него на шее на длинной нищенской лямке.
— Ловко ты… — восхищённо проговорил Костюрин. — Молодец!
— Рыбу только надо в чистой воде вымачивать, — не поднимая головы, произнёс добытчик, — иначе сильно пароходами пахнет.
— Чем-чем? — удивлённо переспросил Костюрин.
— Углём и мазутом, вот чем.
— Но есть-то рыбу можно?
— С голодухи всё есть можно, товарищ командир. Даже навоз с землёй.
— Тьфу! — отплюнулся Костюрин брезгливо. — Это мы даже на фронте не ели.
— На фронте не ели, а тут едят, — бранчливо, со взрослыми мужицкими нотками в голосе проговорил рыбак.
— Ань, пошли Зимний дворец посмотрим, — предложил Костюрин. Не хотелось дорогое время тратить на разговоры с сопливым пацаном. — Там, мне сказывали, следы от пуль, оставшихся от штурма, до сих пор сохранились.
Но никаких следов пуль на стенках Зимнего они не увидели — выбоины были тщательно замазаны, затёрты, единственное что не закрасили их, не успели, либо у нынешнего дворцового начальства денег на краску не было.
— Потрясающее здание, — тихо произнесла Аня, — я когда вижу его, просто обмираю от восторга.
— Часто здесь бываете?
— Не очень, — призналась Аня, — хотелось бы чаще, да не получается.
Она умолкла. И он умолк — не знал, о чём говорить, да и, если честно, им вообще не нужны были слова, самые лучшие речи — это молчание, когда двое находятся рядом, всё бывает понятно без всяких слов. Костюрину важно было видеть Аню, Ане же… Ей тоже это было важно. Да потом Костюрин никогда не был говоруном, он слеплен из другого материала. А из молчания можно узнать очень много — может быть, даже больше, чем из самых умных и красочных речей.
Потом они шли вдоль Невы долго-долго, останавливались, любовались игрой облаков в рябоватой тёмной воде, ёжились от ветра, прилетавшего из устья Невы, и Костюрин, который должен был бы прикрыть Аню от холода рукой, боялся это сделать — стеснялся, мышцы у него сковывало железными сцепами, пальцы противно подрагивали…
И всё-таки это были прекрасные минуты, проведённые вместе, они слишком много значили для Костюрина. И пусть не звучали разные красивые слова, пока они шли, хотя красивые слова положены в таких случаях обязательно, пусть время было наполнено молчанием, — незначительные фразы совершенно ничего не определяли, не добавляли никакой информации к тому, что давало молчание: Костюрин очень много узнал об Ане. А она — о нём.
Из-за Костюрина Аня на полтора часа опоздала на свидание к своей приятельнице Маше Комаровой.
Маша — строгая, затянутая в корсет, одетая в лиловое платье, лишённое всяких украшений, — глянув на Аню, огорчённо покачала головой:
— Ах, Аня, Аня… Подвела ты меня.
— Извини, Маш, всё сложилось так, что я не могла приехать раньше.
— У нас на собрании был Таганцев Владимир Николаевич, профессор… Только что уехал. Он — наш руководитель, я хотела вас познакомить. Ты проходи, проходи, Ань, на кухню, в прихожей холодно, простудиться можно.
Аня прошла на кухню. Там, за длинным семейным столом, накрытом вязаной скатертью, сидели несколько женщин и пили чай, судя по светлому красноватому цвету — морковный. Морковный по нынешним временам — это неплохо, гораздо хуже — чай из сушёной травы с добавлением сморщенных шиповниковых ягод или заварка из жареной липовой щепы… Аня чинно поздоровалась, ей также чинно ответили, потеснились, освобождая один из стульев.
Аня села на стул, огляделась. Она, конечно, бывала здесь и раньше, но тогда обстановка была не та, что сейчас, тогда кухня была совершенно по-иному обставлена, была более заполнена, что ли, на двух стенках, кажется, висели картины, которых сейчас нет. Значит, картины были проданы либо обменяны на этот вот жиденький морковный напиток.
— Чай будешь? — глухо, словно бы из далёкого далека, прозвучал Машин голос.
— Буду, — наклонила голову Аня, не отводя глаз от пустых стенок и пытаясь вспомнить, что же на тех картинах было изображено. Много раз видела их, но взгляд был скользящим, неглубоким, в памяти ничего не осело. Кажется, это были натюрморты — один старый, тёмный, классической школы с медным подсвечником, в который была вставлена тонкая, слепленная из золотистого воска свеча, и яблоками, вольно рассыпанными по гладкому лакированному столу, другой был написан в модной современной манере с элементами «импрессьона», очень светлый, радостный, невольно бросающийся в глаза…
Или Аня видела эти картины в другом месте? Маша поставила перед ней стакан в ажурном серебрянном подстаканнике, помешала изящной ложечкой жидкую бурду, пахнущую чем-то жжёным, будто стакан этот вытащили из сгоревшей избы, виновато извинилась:
— Хорошего чаю достать не удалось, прости…
— Чай очень вкусный, — ещё не пробуя напитка, сказала Аня, — я такой люблю.
Маша всё поняла, качнула головой — движение было невесомым, почти незаметным, и она, возвращаясь на круги своя, проговорила деловым тоном:
— Жаль, тебя не было на встрече с профессором Таганцевым. Очень умный человек. Я думаю, если бы он начал руководить страной, было бы много лучше. Если его нельзя, допустим, поставить на место Ленина, то на место Троцкого — запросто.
— А почему нельзя на место Ленина? — спросила одна из дам, сидевшая в кресле, принесённом из комнаты. Она одна сидела в кресле, больше никто.
— Владимир Николаевич по образованию биолог, а страной должен руководить юрист — ю-юри-ист. Так заведено в Англии, во Франции, в Бельгии… Юрист — это человек с общим образованием — о-об-щим. Это значит, что он знаком со всеми сторонами жизни страны и может управлять ею.
— А разве Ленин — юрист?
— Юрист. Владимир Николаевич рассказывал, что Ленин сдавал экзамены в университете его отцу, академику Таганцеву. Академик Таганцев отзывался о студенте хорошо, говорил — способный был.
Это Аня уже слышала. Слышала дважды. Если услышит ещё раз — в голове произойдёт смещение, «шарики за ролики закатятся», как говорили мальчишки в их смешанной елецкой гимназии.
Она отпила из стакана глоток чая — сладковатого, имевшего жжёный вкус. Как всё-таки здорово отличается этот придуманный чай от настоящего, покупного, которым ещё несколько лет назад были заставлены едва ли не все торговые витрины Невского проспекта — чай, упакованный в нарядные, железные, деревянные, лаковые, серебряные коробки, радовал всякий глаз, даже очень строгий… Сейчас витрины стоят голые, некоторые, с треснувшими стёклами, заклеены полосками бумаги, сиротский вид их нагоняет в душу холод. Гражданская война опустошила страну, и в этом Ленин, конечно, виноват. Вместо того чтобы сесть за один стол с семьёй царя, с Корниловым, Деникиным, Колчаком и договориться обо всём, он пустил живую страну под нож. Вот и полилась кровь. Много крови — реки.
Когда кухня опустела — борцы с советской властью в юбках ушли, — Маша подсела к Ане.
— Ты, подружка, пожалуйста, больше не подводи меня, являйся на заседания вовремя, ладно?
— Ладно, — Аня поёжилась. В Машиной квартире было сыро, а сырость, даже если в ней нет холода, обязательно пробивает человека до костей.
— Я тебе сейчас шаль дам, — сказала Маша, — быстро согреешься.
Внешне Маша была похожа на Аню — одинаковые тонкие лица, большие глаза (только цвет глаз разный: у Маши — синий, глубокий, искрящийся, у Ани — карий), стройные фигуры. И рост одинаковый.
А вот работа у них была разная — ничего схожего. Маша Комарова была так же далека от театра, как Питер от Одессы, — работала каким-то засекреченным делопроизводителем в одном солидном советском учреждении, умела хранить тайны и хорошо печатать на громоздком, громко трещавшем «ундервуде», похожем на настоящий заводской станок.
