Борис Крамаренко - Пути-дороги
— Ехать, ехать! А я вот не поеду. Пошел он, фронт этот, к собачьей матери! Ты лучше посоветуй, как не поехать.
— Конечно, на дальнем хуторе перебыть можно, но ты прими во внимание, что за это надо на хозяина день и ночь работать, а от Маринки все же вдали будешь. С другой стороны, сейчас казаки еще на фронте и ежели ты туда поедешь, большую пользу принесть можешь. — Портной многозначительно поднял вверх палец.
— Какой уж с меня агитатор, — с досадой проговорил Андрей. — Нет, я, Мироныч, лучше останусь. Будь что будет. Не я один…
… Задумчиво шел Андрей по пустынным улицам станицы, заснувшей крепким сном.
Подходя к гребле, Андрей замедлил шаг. Посеребренная светом луны вода манила прохладой. В прибрежном камыше перекликались разбуженные водяные курочки. Андрей остановился.
— Хорошо! — Он нагнулся, поднял камешек и бросил его в воду.
Раздался тихий всплеск. Андрей присел на берег и задумался.
… В тот вечер Григорий Петрович, придя к Богомолову получить заработанные деньги, застал в лавке Бута и Семена Лукича.
Прервав разговор, все трое неприязненно оглядели высокую фигуру старика. Бут небрежно бросил:
— Здравствуй, Петрович! Что–то тебя давно не видать. Болен был, что ли?
— В Уманскую, Павел Васильевич, за товарами ездил.
Богомолов, подавая старику засаленные рублевки, пробасил:
— Сынок–то твой, говорят, с портным снюхался. Вместе народ мутят, собачьи души. Землю казачью мужикам делить хотят.
Семен Лукич, набивая трубку, зло усмехнулся:
— Ничего, мы им, собачьим сынам, головы поотвертываем!..
У Григория Петровича, прятавшего за пазуху деньги, от волнения тряслись руки. Вспомнился разговор с сынсм в первый день его приезда, его частые отлучки из дому.
«Неужели вправду снюхался? — промелькнула мысль. — Недаром зачастил к нему Максим Сизон».
— Что ж молчишь, Петрович? — голос Бута зазвучал неожиданной лаской. — Ты казак, урядник, две медали за геройство имеешь, а сын с мужиками путается, большевик.
Григория Петровича прорвало:
— Ты, Павел Васильевич, стар, а бабьи сплетни, видать, здорово охоч слушать. Мой Андрейко егорьевский кавалер, вахмистр, и чтобы он с мужиками на казаков пошел? Ни в жизнь не поверю! Его в хорунжие скоро произвести должны, — неожиданно для самого себя прихвастнул он.
— В хорунжие? — переспросил Семен Лукич. — Хорош офицер, казачью землю городовикам отдать думает…
Домой Григорий Петрович шел в большом смятении. «А ну, как правда? — Он даже перекрестился. — Не дай бог. Да нет, быть того не может», — успокаивал он себя, а в сердце росла тревога.
Около дома встретился Василий. На плече он нес багор, на конце которого болталась сплетенная из куги кошелка.
— Что, аль рыбу ловить собрался? Чего ж ты на ночь–то?
— Ничего, сейчас ночи светлые, а завтра с утра на мельницу зерно возить.
— Андрея не видал?
— С утра он из дому ушел.
В ту ночь Григорий Петрович не ложился спать. Он то ходил по двору, то выглядывал на улицу, не идет ли Андрей, то шел в конюшню проведать коней.
Андрей просидел у гребли до света. Когда он входил в просыпающуюся станицу, по дворам звонко орали петухи, а над плавнями рдела заря.
Отворив калитку, он увидел во дворе отца. Григорий Петрович снял заднее колесо дрог, старательно мазал дегтем ось. Заметив подошедшего сына, он спросил:
— Где шалался–то? День на дворе, а он только до дому идет.
Андрей понял, что отец сердится и в то же время чем–то встревожен.
— У гребли сидел.
— У гребли?!
Григорий Петрович, перестав мазать, выпрямился:
— Это, то есть, чего же ты там делал?
— А так, сидел, о жизни думал. Решил на фронт завтра ехать.
Гриторий Петрович испытующе посмотрел на сына. «Спросить или не надо? А может, в самом деле, брехня? Марина больна, парень мучается, вот и бродит бог знает где…» t
Тон отца стал мягче:
— Да, сынок, она, жизня–то, тебе невеселая выпала. Кто ее знает, когда война кончится. Так, значит, завтра ехать решил? И то: на две недели пущен, а три гуляешь. Как бы не вышло чего?
— Ничего не будет, батя. Многие и вовсе не вертаются. Ну, я пошел… — Андрей потянулся. — Спать хочется, пойду лягу.
Прямые палящие лучи солнца купают станицу в ярком свете и зное.
Полдень. Не дрогнет листва на верхушках серебристых тополей. Дремлют в садах деревья, низко склоняя отягощенные плодами ветви к растрескавшейся от зноя земле. Неугомонные воробьи и те попрятались под застрехами камышовых крыш. И лишь изредка, нарушая тишину пронзительными криками, пронесутся высоко в синеве неба быстрокрылые чайки. Тихо и в плавнях. Не шелохнет сажённый камыш. Стоит он в безмолвье, словно любуется своим отражением в озерах.
Андреев жеребец, настороженно всхрапывая, медленно спускается с крутого откоса к воде.
Справа от гребли–огромный лиман, слева–широкая речка, извиваясь среди садов и камышей, убегает в плавни.
Андрей, голый, коричневый от загара, прижимается к шее жеребца, понукая его войти в воду.
Прохладные струи ласково обнимают обоих.
Выкупав жеребца, Андрей наскоро одевается и выводит его в поводу на греблю.
— Ну, а теперь, Турок, до Маринки!
Жеребец раздувает тонкие ноздри и мчится по пустынным улицам.
Марина спала. Боясь разбудить ее, Андрей с подступаюшими к глазам слезами поцеловал ее горячий лоб и неслышно пошел к двери.
— Андрейко!
Он быстро повернулся и, увидев, что Марина открыла глаза и силится приподнять с подушки голову, бросился к ней.
Опустившись около кровати на колени, Андрей уткнул лицо в одеяло.
— Андрейко, что с тобой, ты плачешь?
Марина с нежностью гладила его волосы.
Наконец Андрей поднял голову. Смотря на Марину влажными от слез глазами, он думал: «Нет, не могу я поехать…»
— Что ж ты молчишь, Андрейко?
Он пробормотал что–то невнятное. Марина улыбнулась:
— Ты не плачь, я скоро поправлюсь. Ей–богу, скоро. Вот увидишь. А как мы с тобой заживем… в новом доме! Скажи, ты наведывался туда?
Андрей взял ее руки в свои и рассматривал их так, словно видел впервые:
— Марина, я к тебе… проститься пришел. Завтра ехать надумал.
— Как — ехать?!
— Срок прошел. Надо ехать.
У Марины дрогнули губы:
— Опять ехать! Все домой едут, а ты — на фронт! Офицером хочешь быть? Меня тогда бросишь.
— Марина, Маринка!..
— И слушать не хочу. Никуда ты не поедешь!
Она заплакала. Андрей окончательно растерялся.
Сзади послышался старческий сердитый голос:
— Опять ты ее расстроил. Знаешь что? Убирайся–ка отсюда. — И фельдшер бесцеремонно вывел Андрея за дверь.
Выйдя за калитку, Андрей остановился в раздумье. Потом решительно, махнул рукой:
— А, никуда не поеду!
Возвратившись домой, он увидел во дворе Ивана Дергача.
Дергач сидел на скамеечке под вишней и держал в руках какой–то сверток. Увидев Андрея, он встал и пошел ему навстречу:
— А меня Сергеев послал. Просил тебе вот это передать. Книжки тут для фронта.
Дергач протянул Андрею сверток. Андрей, не глядя на Дергача, грубо сказал:
— Отдай назад, пусть сам едет, а я дома останусь.
Дергач удивленно посмотрел на него и молча пошел к
калитке, прижимая сверток к груди. Но едва он вышел на улицу, Андрей крикнул:
— Иван!
Дергач остановился. Андрей бегом нагнал его и вырвал у него сверток.
— Чего ж ему передать, Андрей?
— Убирайся ты к черту!
Не прощаясь, Андрей повернулся и пошел к дому.
Утром он встал рано. Выкупал лошадей и запряг Серого. А через два часа, стоя на подножке вагона, махал рукой идущим за поездом отцу, Максиму и Ивану Дергачу.
Глава IX
Григорий Петрович под осень ждал сына с фронта хорунжим. Эта надежда росла из месяца в месяц. «Разве старик Коваленко не такой же урядник, как он, Григорий Семенной, а приехал же его сын Петро офицером, да теперь еще и атаманит над целым юртом. А чем Андрей хуже?» Следом за этими мыслями приходили и другие, тревожные — о дружбе Андрея с Сергеевым. Но старик гнал их от себя прочь. Да к тому же и Сергеев с Максимом Сизоном, боясь расправы за сочувствие большевикам, давно убежали из станицы и скрывались неизвестно где, а Иван Дергач не показывался на улице даже днем.
Шли дни. Уже вернулись в станицу братья Бердниковы, Трынок, Шмель и другие казаки–однополчане Андрея. Григорий Петрович, скрывая тревогу, все чаще приезжал на станцию и подолгу смотрел на убегающие вдаль рельсы.
Андрей приехал неожиданно, в одну из холодных январских ночей.
И когда скинул он заиндевелую бурку, Григорий Петрович горестно крякнул: погон на Андреевой бекеше не было.
Григорий Петрович молча посмотрел на сына, и они без слов поняли друг друга. Андрей сумрачно сказал:
