Александр Дудко - Аргентовские
Создавшееся положение особенно тревожило комиссара сибирского белогвардейского правительства в Кургане Алексеева. В своем донесении на имя директора департамента милиции он сообщил об активных действиях подпольной организации большевиков, о ее стремлении освободить комиссаров путем подкупа тюремной стражи.
Главари белогвардейцев и белочехов решили уничтожить узников семнадцатой камеры. Чтобы «оправдать» в глазах населения расправу, было инсценировано покушение на поручика Грабчика. Тот же Алексеев докладывал вице-директору департамента милиции:
«Это возмутительное покушение… вызвало бурю негодования со стороны не только добровольческого отряда, командиром которого является Грабчик, но и всего благомыслящего населения. Пришлось приложить много труда и усилий, чтобы не допустить добровольческие части к расправе вообще со всеми заключенными в тюрьме… Исходя из этого, я прихожу к такому заключению, что военная власть сейчас должна действовать скоро и решительно, ибо всякое промедление и послабление может повлечь за собой примеры Славгорода, Томска, Кустаная, Кузнецка и других городов, то есть явное восстание, о котором мечтают большевики…»[6].
Две недели из семнадцатой не вызывали на допросы. Тюремная администрация лишила ее узников прогулок, свиданий и передач.
15 сентября 1918 года…
После полудня в казематах курганской тюрьмы загремели связки ключей, со скрежетом открылись решетки пропускников. По длинному коридору пронеслись зычные команды:
— Открывай семнадцатую!..
— Выходи во двор!..
Комиссары тревожно переглянулись.
Их построили во дворе. Сделали перекличку. Надели наручники. За воротами — пестрая толпа горожан. Лавр увидел знакомые лица, поднял скованные цепью руки.
— Прощайте, товарищи!..
Послышались ответные возгласы, но толпу тотчас закрыла серая колонна конвоя.
Печальная весть стремительно облетела город: комиссаров повели на расстрел! Крестьяне, возвращавшиеся с базара, останавливали лошадей, обнажали головы, крестились: «Спаси их и помилуй, господи… Не дай загибнуть несчастным…»
Толпа вокруг конвоя росла, гудела. Какая-то женщина затарабанила в окно дома Аргентовских:
— Сказывают: наших куда-то повели…
Анна Ефимовна болела, не смогла подняться.
— Ты лежи, мамуся, я сейчас вернусь, — повязывая на ходу косынку, заторопилась Наташа.
Не было дома и Тоси. Больной пришлось долго лежать одной.
А Наташа шла в толпе, сопровождавшей комиссаров, уговаривала рабочих перебить конвой, освободить политзаключенных. Те в бессильной злобе сжимали кулаки:
— Голыми руками, девонька, ничего не сделаешь.
— Они ить оборуженные…
В первой паре шел Лавр. Гордо подняв голову, в последний раз шагал он по знакомым улицам. Заметив Наташу, крикнул:
— Береги маму! — И пошатнулся от сильного удара прикладом.
У Троицкого железнодорожного переезда солдаты остановили толпу.
Люди не расходились, прислушивались к завыванию осеннего ветра. Со стороны веревочного завода, приглушенные расстоянием, донеслись винтовочные выстрелы. Мужчины обнажили головы, женщины заголосили. Наташа стояла с окаменевшим лицом, судорожно стягивая на груди концы косынки.
Расстрел 10 курганских комиссаров 15 сентября 1918 года белочехами. С картины художников Г. Т. Козлова и И. П. Шмелева.
БРАТ И СЕСТРА
Тысяча девятьсот девятнадцатый год начался снежной сумятицей — буранами да жестокими морозами. Маленький, неказистый домик Авдеевых, что на Омской улице Кургана, вздрагивал под напором ветра, скрипел обветшалой кровлей. Снежная крупа глухо билась в подслеповатые оконца. За колченогим столом, склонившись над книжкой, угнездился вихрастый мальчуган, Витя Авдеев. Рядом, на большом кованом сундуке, с вязанием в руках — мать, Пелагея Никитична, постаревшая, седая. Отец, Григорий Иванович, в кухне шорничал, чинил хомут для Гнедка. Клавдия, старшая дочь, ушла к подружке на посиделки. Витя нараспев читает стихотворение: «Зима недаром злится, прошла ее пора…»
— И то правда… — вздыхает Пелагея Никитична. — Лютует ноне окаянная. Как оне там?..
Витя прислушивается к горестным словам матери. Он знает, о ком она вздыхает. В воображении всплывают картины: холодные каменные подземелья тюрьмы, колючая проволока на столбах. Где-то там брат Кузьма. Вот уже восемь месяцев весточки нет. Мать извелась, плачет ночами. Отец молчит, курит да вздыхает.
— Читай, читай, сынок, — просит Пелагея Никитична.
По разрисованному узорами стеклу как будто скребнули. Витя напряг слух. Так и есть! Под окнами кто-то ходит. Пелагея Никитична тоже услышала, распахнула дверь в кухню:
— Накинул бы ты, отец, кожушок да вышел во двор. У калитки ходит кто-то. Скоро Кланя вернуться должна, не испужалась бы.
— Твою Клавдию испужаешь. Не из робких, — проворчал Григорий Иванович, но все-таки вышел. Минуты две спустя вернулся. По тому, как скрипнула и долго не захлопывалась обледенелая дверь, Пелагея Никитична определила: Григорий вернулся не один. Дверь резко распахнулась, в горницу быстро вошел бородатый человек.
— Здравствуй, маманя!
— О, господи! Кузя! — Пелагея Никитична бросилась к сыну.
Кузьма оброс бородой. Шапка рваная. Фуфайка, явно с чужого плеча, латаная-перелатанная. Заиндевел до самых бровей.
За ним в проеме дверей показалось другое привидение. Чуть выше ростом, тоже — в фуфайке. Лицо закутано платком, шапка без налобника.
— Это мой приятель, Костя Аргентовский. Вместе до мятежа с бандами схватывались… Они тут, на Александровской улице проживают.
Пелагея Никитична расцеловала сына, припала к груди, в голос заплакала.
— Перестань! — цыкнул на нее Григорий Иванович. — Не хоронишь… — И повернулся к Косте, топтавшемуся у порога: — А вы разболокайтесь. К печке садитесь. Отойдете, поужинаете и — домой.
— Домой ему нельзя, отец, — покачал головой Кузьма. — Мы — в бегах. Нас, может, хватились уже. А у них штаб контрразведки рядом.
Григорий Иванович задумался. Пелагея Никитична тронула его за плечо:
— Пока ужин готовлю, сходил бы к Аргентовским, известил…
— И то верно. Где живут, говоришь?
— На Александровской улице. Дом Кузьминых знаете? Во дворе, во флигеле. Сестре Наташе или матери шепните, — объяснил Костя. — При чужих — ни слова.
— Может, для начала про отца спросить? Василия Ляксеевича я знавал. Вместе на железной дороге робили. Дескать, он мне полмешка керенок должон.
— Не пужай добрых людей, старый, — укорила Пелагея Никитична. — Скажи, как тебя просят.
…Вскоре появились Анна Ефимовна и Наташа Аргентовские. В жарко натопленной горнице Авдеевых уже посвистывал самовар.
За чаем Кузьма рассказывал:
— А бежали мы в гробах. Человек десять сразу.
Анна Ефимовна украдкой перекрестилась.
— Содержали в бараках. Печей нет. Стены, чем могли, законопатили и жили. При чехах еще туда-сюда… Кого на работу сведут, кому передачу разрешат… При Колчаке — и думать не могли. Спали вповалку. Проснешься, а сосед мертвый. Каждый день на поверке десятка полтора-два недосчитывали. К полудню старик на кляче ящики-гробы привозит. Несколько мертвецов кладут в каждый и — на кладбище, в общую могилу. А там уже специальная команда солдат-инвалидов яму приготовила. Наполнят ящиками, зароют, новую копают. Омские большевики записку прислали: «Возчик свой. Воспользуйтесь». Мы и сами подумывали, да боялись: очень уж неприступным казался старик. А тут слово за слово, договорились. Обменялись бирками с мертвецами, спрятали их, и товарищи заколотили нас в гробы. Старик доставил на кладбище честь по чести. Мороз в тот день трескучий был. Солдаты разгрузили и — греться в сторожку. Мы подняли крышки, заколотили снова и ушли…
Костя раскатисто захохотал.
— Чего ты? — недовольно спросила Наташа. Рассказ произвел на нее сильное впечатление, смех казался неуместным.
— Спросите Кузьму, как он в «собачьем» ящике ехал. Сидим в купе, — давясь от смеха, продолжал Костя, — нас, что сельдей в бочке! Трое солдат. Двое, видно, из буржуев. Какой-то инженер. Остальные — шваль, вроде нас. И вдруг — патруль. Слышим в конце вагона: «Проверка документов!» Бежать? Так дверь тамбура на замке. Жалобно так объявляем: «Братцы, мы — зайцы. Билетов достать не могли. На похороны мамани поспешаем. Спрячьте, ради Христа, а то высадят и бедную маманю без нас захоронят…» Инженер заерепенился было, но солдаты, хоть и колчаковцы, а сердобольные попались, прикрикнули: «Выбросим из вагона, ежели что…» Меня в разное тряпье закутали и на верхнюю полку, а Кузьму в «собачий» ящик запихнули. Патрульные проверили документы. И, то ли Кузьма заворочался от холода, то ли еще почему, начинают крышку ящика поднимать. А солдат-попутчик испуганно так шепчет: «Осторожно, господин фельдфебель, злющая собака там… Не дай бог вырвется, каналья!..» Кузьма оттуда: «Р…р…ав!»
