Александр Гончаров - Наш корреспондент
Незамаев приподнялся на локте.
— И знаешь, Миша, что я считаю в нашей жизни самым главным? — возбужденно сказал он.
— Что? — спросил Серегин.
— То, что мы знаем путь к человеческому счастью. Именно этот путь мы сейчас и защищаем — и ты, и я, и весь наш народ…
Он помолчал и взглянул на Серегина посветлевшими глазами:
— Так-то, брат мой. Поэтому я и на фронт пошел…
Отдохнув у камня, Серегин и Незамаев отправились дальше. Они поднялись на гребень горы, пересекли глубокое ущелье и вышли к командному пункту полка. Здесь им посоветовали побыть на высоте «307», которую обороняла рота лейтенанта Парамонова. Высота «307» прикрывала левый фланг «Черепахи», и немецкие гренадеры пытались захватить эту тактически важную позицию.
От КП полка они шли уже в сопровождении связного. Ясно ощущалась близость боя: горное эхо несло по ущельям частую дробь автоматов и пулеметов, сквозь которую можно было разобрать резкие звуки минных разрывов.
Два дюжих санитара пронесли вниз тяжело раненного бойца. Он лежал молча, откинув бессильную руку и глядя вверх мутными, запавшими глазами. Потом, мелькая среди дубовых стволов, пробежали солдаты с котелками, прошел коновод с рыжим жеребцом в поводу.
Незамаев и Серегин поднимались по кривой тропинке, держась за тонкие стволы деревьев. Через пятнадцать минут они добрались почти до самой вершины и хотели итти к темнеющему впереди блиндажу, но связной крикнул:
— Ложись!
Серегин упал.
Сверху, над кронами деревьев, раздался треск, точно кто-то свирепо рвал огромный холст. В ту же секунду справа грохнул разрыв, и осколки мины, отсекая ветви и откалывая щепки от дубовых стволов, разлетелись в разные стороны…
В блиндаже Незамаев и Серегин увидели командира роты лейтенанта Парамонова, маленького блондина с пыльно-серым лицом, какое бывает у смертельно уставшего человека, и воспаленными глазами. Он кричал в телефонную трубку:
— Папирос, папирос прошу срочно подбросить. Курить совершенно нечего!
Он повернулся к корреспондентам, мельком взглянул на их бумаги и заговорил возбужденно:
— Не дает, сволочь, отдыха ни днем ни ночью… Люди у меня засыпать начинают по щелям… Третьи сутки без сна…
Серегин поспешил протянуть Парамонову портсигар.
— Спасибо, я не курю, — сказал лейтенант и, должно быть, заметив удивление Серегина, пояснил: — А что я по телефону говорил, так это мы мины папиросами называем. Попал шальной снаряд в повозку! — остались мы совсем без запаса. Хорошо, противник во время жары прохлаждается, а то хоть кулаками отбивайся…
— А противник далеко отсюда? — спросил Незамаев.
— Метрах в ста пятидесяти, а на левом фланге еще ближе, — хмурясь, ответил лейтенант.
Они посмотрели в амбразуру. В узкую прорезь видна была каменистая поляна, на которой кое-где бугрились брустверы окопов. Неожиданно раздался двойной разрыв, поляну перед блиндажом заволокло дымом, а в амбразуру потянуло кислым запахом отработанной взрывчатки. Корреспонденты на всякий случай отодвинулись, но Парамонов не отвел от амбразуры красных от бессонницы глаз. Серегин вдруг почувствовал неловкость: ему показалось, что они мешают этому усталому, не спавшему трое суток человеку; что сейчас здесь, в бою, никому нет дела ни до корреспондентов, ни до газеты; что Парамонов, должно быть, думает о том, как бы скорее проводить пришедших не во-время гостей. Но Парамонов этого не думал. Убедившись, что за разрывами мин не поднимаются в атаку немецкие гренадеры, он повернул к корреспондентам повеселевшее лицо.
— Значит, хотите наших людей показать? В «Звездочке»? — сказал он. — Это хорошо. Люди заслужили… Пулеметчика Ильченко надо показать, у него на счету больше сорока фашистов. Сержанта Звигунова — восемь раз поднимал взвод в атаку… Политрука Коробова — обязательно! Имеет ранение в руку, а из окопов не уходит. Он и сейчас там! — Парамонов кивнул головой в сторону позиций. — Вы записывайте, я вам все расскажу.
Поглядывая в амбразуру и вслушиваясь в стрельбу, лейтенант деловито рассказывал о своих людях. Серегин записывал, примостив блокнот на земляной выступ. Его радовало, что для. Парамонова беседа с корреспондентами была нужным, значительным делом.
— А с ними, с бойцами, поговорить можно? — спросил Серегин, когда все было записано.
— Можно, — ответил лейтенант, — только придется итти туда, потому что мне нельзя оголять точки…
— Конечно, — смутился Серегин, — я знаю…
Он повернулся к Незамаеву:
— Пойдем?
— Вернее, поползем, — поправил Незамаев.
— Нет, — сказал Парамонов. — Там, куда надо ползти, можно побывать только ночью. А сейчас можно пройти туда, где есть ходы сообщения.
Решили, что Серегин пойдет к пулеметчику Ильченко, а Незамаев попытается пробраться к сержанту Звигунову.
Путь по ходу сообщения неполного профиля, по которому можно было итти лишь согнувшись в три погибели под нестерпимо жгучими лучами стоящего в зените солнца, показался Серегину очень долгим. Раза два над головой у него шаркало, будто железной метлой, и в траншею сыпались комки земли и камешки. Это заставляло корреспондента сгибаться еще старательней, и он испытал большое облегчение, добравшись, наконец, до окопа Ильченко.
Пулеметчик Афанасий Иванович Ильченко оказался спокойным, хозяйственным человеком. Коренастый, с рыжими щетинистыми усами и толстым носом, он сидел в своем просторном пулеметном гнезде, вытянув ноги, и аккуратно вытирал промасленной тряпочкой вороненые запасные диски. Вокруг пулеметчика, как в киоске, лежали на вырубленных в окаменелой глинистой земле полках предметы его немудрого солдатского обихода: гранаты, вычищенный котелок, алюминиевые фляжка, кружка, ложка, противогаз, отвертки.
Увидев Серегина, Афанасий Иванович добродушно поздоровался с ним, подвинулся, чтобы дать место рядом, и охотно стал рассказывать о себе.
— Вы, должно быть, давно в армии? — спросил Серегин.
— Нет, зачем же? — удивился Ильченко. — Я сам колхозный плотник по профессии. А как началась война, конечно, в армию пошел, почти с первых дней на фронте…
Неимоверно жгло солнце. Перестрелка вокруг то совсем утихала, то вновь грохотала с прежней силой. Ильченко, разговаривая с Серегиным, все время посматривал в щель бруствера и, косясь на солнце, говорил успокаивающе:
— Сейчас он не полезет. Жарко. А он жары не любит… Парит, должно перед дождем.
Серегин долго говорил с Ильченко о его семье, о службе в армии, о днях отступления, о яростных боях в этом лесу и, слушая рассказы пулеметчика, проникался к нему все более глубоким уважением.
Ильченко, наблюдая за тем, как быстро корреспондент делает записи в своем блокноте, осведомился:
— Это что же? Про меня в газете будет напечатано?
— Да, товарищ Ильченко, про вас, — сказал Серегин.
— Это хорошо, — кивнул Афанасий Иванович, — пошлю заметку родным, пусть прочитают.
Пока Серегин находился в пулеметном гнезде, с запада от моря поднялась темная туча. Она медленно ползла к горам, скоро закрыла солнце и стала погромыхивать вначале глухими, потом все более басовитыми громами. По лесу пробежал ветер. Он понес по поляне опавшие листья, зашумел ветвями. Затем сверкнула нестерпимо белая молния, и вдруг хлынул дружный, густой ливень.
Серегина он застал в одном из ходов сообщения и за несколько секунд промочил до нитки. Выжимая на себе гимнастерку и отряхиваясь, Серегин вошел в блиндаж. Здесь уже был Незамаев.
— Мишенька! Бедняга! Вот уж, как говорится, намочило, да не высушило! — воскликнул Незамаев, увидев Серегина.
Конечно, во внешности человека, только что побывавшего под проливным дождем, есть что-то смешное; однако, по мнению Серегина, Незамаеву совсем не следовало так отрыто ухмыляться. Хорошо ему, что он успел попасть в блиндаж до ливня. Серегин хотел сказать своему спутнику что-нибудь колкое, что-нибудь могущее поддержать достоинство промокшего человека, но в этот момент в блиндаж вскочил Парамонов.
— Мины привезли! — возбужденно сообщил он. — Сейчас ставлю бойцов на переноску. Эх, людей у нас мало!
Он с такой откровенной надеждой посмотрел на Серегина, что корреспондент почувствовал невольное смущение.
— Я помогу, — торопливо сказал Серегин и подумал: «Все равно намок». — Где мины?
— Спускайтесь прямо вниз! — крикнул ему вслед Парамонов.
Дождь лил с прежней силой; неистощимая туча цеплялась за верхушки деревьев, погружая лес в сумрачную тень. Грязнопенные ручьи каскадами низвергались с горы.
Серегин скатился к подножию, где стояла повозка с минами, и включился в солдатскую цепь. Для того, чтобы передавать мины из рук в руки, людей было маловато. Поэтому каждому участнику цепи пришлось сновать, как снует челнок в ткацкой машине. Серегин с веселым азартом брал мины из рук соседа слева, делал несколько шагов и передавал их соседу справа, а затем возвращался назад, чтобы повторить все сначала. Но с непривычки он быстро утомился. Руки и шея заныли. Раздражал ливень.
