Юрий Додолев - Мои погоны
— Винтовочка эта старенькая — у многих побывала. Тот, кто зарубки оставил, удачливым был — воевал долго, потому что это не так просто шестерых уложить, особенно в обороне. А кто он — не знаю. Через мои руки столько оружия разного проходит, что ум за разум зайдет, коль вспоминать начнешь. Может, ранен тот боец, а может, и убит: тут зимой тяжелые бои были.
Я и сам видел: тяжелые. Срезанные снарядами макушки деревьев, расщепленные стволы с вывороченной древесиной и обгоревшими сучьями воспринимались мной как тяжело раненные солдаты, которым уже никогда не вернуться в строй. Лес был изрыт траншеями, на каждом шагу попадались глубокие, как раны, воронки, наполненные талой водой, подернутой изумрудной цветью.
Во второй половине дня нас отвели на позицию. Я и Витька попали в одно отделение.
Пройдя километра три — где в рост, а где ползком, — мы очутились в окопе, среди тех, с кем нам предстояло воевать. Это были люди в годах — народ рассудительный, уверенный в себе. Они ничем не выявили своего любопытства — любопытствовать им не позволял их возраст. В окопе, из стен которого выкатывалась выпуклыми блестящими бусинками вода, находились три солдата. Окинув нас взглядами, в которых сквозь кажущееся равнодушие все же проскользнул живейший интерес к нашим персонам, старички, как мысленно окрестил я их, продолжали заниматься своими делами. Один из них — крепыш с мясистым носом, сидя в нательной рубахе с завязочками, придававшими ему несколько легкомысленный вид, подшивал к гимнастерке подворотничок, другой — длиннолицый, костлявый — грыз с унылым видом сухарь, макая его в кружку с помятыми боками, третий — с двумя лычками на погонах, командир отделения, как догадался я, — чистил винтовку, поплевывая на грязную тряпицу и любовно проводя рукой по ложу трехлинейки.
— Родом откуда, хлопцы? — спросил нас младший сержант, когда мы осмотрелись.
— Я из Москвы, — сказал я.
— Из самой? — В голосе младшего сержанта прозвучал неподдельный интерес.
— Из самой.
— Первый раз москвича на войне встречаю, хоть и воюю два года с гаком. С области людей встречал, а с самой Москвы еще не приходилось. — Младший сержант прислонил винтовку к стене окопа, сел подле меня. — Вопрос к тебе имею. Скажи, как на духу, — Сталина видел?
— Конечно. — Я постарался придать себе солидный вид.
— Где?
— На Красной площади. Он во время демонстраций на трибуне Мавзолея стоит.
Старички отложили свои дела. На их лицах появилось ничем не прикрытое любопытство, какое бывает у детей, слушающих сказку.
— А мне не довелось, — с грустью произнес младший сержант. — До войны был в Москве проездом, цельный день возле Кремля ходил, все надеялся — пофартит, но так и уехал не видемши.
Поговорить больше не удалось: в окопе появился еще один солдат — невысокого роста, с двумя орденами Славы на выпуклой груди, задорно вздернутым, облупившимся от весеннего солнца носом и щетиной на скуластом, продубленном ветром, лице.
— Наше вам, — с ухмылкой произнес солдат и, сдернув с головы пилотку, шутовски раскланялся.
— Набрался? — завистливо спросил младший сержант.
— Ага, — откликнулся солдат. — Комбат поднес. За фрица того самого. Икряной фриц оказался. К третьей Славе за него представляют. Будем теперя мы, ребята, егорьевский кавалер, как братан мой старший.
И он стал рассказывать, как взял в плен фрица.
По выражению лиц младшего сержанта и его товарищей я определил — они уже слышали это. Понял: солдат повторяет рассказ для меня и Витьки. Рассказывал солдат с комическими подробностями, словно речь шла о чем-то пустяковом. В первое мгновение я так и воспринял его слова, а потом рассудил, что Славу первой степени ни за что ни про что не дадут, что солдат, видать, совершил настоящий подвиг. То, что солдат не хвастал, удивило меня: я на его месте, наверное, не пожалел бы красок и расписал свой подвиг так, что у слушателей захватило бы дух. А он смеется.
— Значит, доволен комбат? — перебил солдата младший сержант.
— Очень!
— Сколько ж он поднес тебе?
— Водки и трофейного шнапса — море было!
— Ну-у?! — не поверил младший сержант.
— Пра-слово. — И солдат стал рассказывать, как хорошо принял его комбат и сколько водки они выдули.
Я почему-то решил, что солдат хочет позлить младшего сержанта. При слове «водка» из груди командира отделения вырывались вздохи и хищно раздувались ноздри.
— Замолчи, Петрович! — наконец, не выдержал он. — А то пополнение о нас невесть что подумает.
— Пополнение? — переспросил Петрович, и в его светлых, совсем не хмельных глазах блеснули искорки. — Где оно, это пополнение? A-а… Вот оно. — Он остановил взгляд на Витьке. — Выходит, этот пацаненок — тоже пополнение?
— Прекрати, Петрович! — младший сержант повысил голос. — Добром прошу — прекрати. А то — доложу!
— Не доложишь, — спокойно сказал Петрович и извлек из-за спины две фляжки, болтавшиеся у него на ремне.
Младший сержант тотчас схватил кружку — ту, в которую макал сухарь длиннолицый.
— Погодь, погодь, — остановил его Петрович. — Доложишь али нет?
— Будя тебе, — проворчал младший сержант, не сводя глаз с фляжки.
— Мальцам нальем? — спросил Петрович.
Командир отделения покосился на нас.
— Употребляете?
Мы с Витькой помотали головой.
Младший сержант хмыкнул неопределенно, а Петрович сказал:
— Ну и правильно! Ничего хорошего в ней, водке, значит, нету. Это нам, старичкам, без нее скучновато, а вам, молодым, привыкать к ней не след.
Длиннолицый достал из «сидора» банку свиной тушенки и ловко вспорол ее кривым ножом, который подал ему тот солдат, который вначале был в нательной рубахе с завязочками. Теперь он уже надел гимнастерку и держал в руках две кружки, не сводя глаз с фляжки — пузатенькой, как маленький бочонок, вдетой в защитного цвета чехол с пятнами.
Петрович разлил водку в подставленные кружки. Старички чокнулись.
— Ну, чтоб в живых остаться и, значит, до ста лет прожить! — воскликнул Петрович и выпил. Сморщил лицо, понюхал сухарь. — И кто ее выдумал, проклятую! Неприятностей от нее вагон и тележка маленькая, а жить без нее нельзя. Особенно когда в болоте стоишь.
Старички поддакнули и налегли на тушенку. Петрович закусывать не стал.
— Вот ведь какое дело, — задумчиво произнес он. — До войны «казенка» копейки стоила, а теперя кусается. Теперя, чтоб выпить как след, в кармане много-много иметь надо. Но пьют все ж. Иной последнюю рубашку сымет, а удовольствие себе сделает.
— Таких людей называют алкоголиками, — вставил я.
— Верно. — Петрович внимательно посмотрел на меня. — Мы, — он показал на себя пальцем, — их, алкоголиков, значит, тоже не уважаем.
Запрокинув голову, младший сержант вылизал из кружки последнюю каплю.
— Давай, Петрович, еще по одной!
— Нельзя. Слышал, что пополнение сказало?
— Пацанчики! — Младший сержант выразительно взмахнул рукой. — Разливай.
— Вторая «НЗ», — произнес Петрович.
— Какое такое «НЗ»? — забеспокоился младший сержант. — Разливай, и все тут!
— Выпил маленько, и будя.
Командир отделения стал уговаривать Петровича «раздавить фляжку, чтоб она глаза не мозолила».
— Не нуди, мать твою! — отрубил Петрович.
«Смелый мужик», — решил я. Отбрей-ка я так в учебном полку какого-нибудь ефрейтора — на «губу» тотчас б. А тут все по-другому, тут проще. Командир отделения вместе с солдатами пьет-ест, а не за отдельным столиком, как в учебном полку. Тут все одной меркой мерены, потому что фронт тут и смерть над всеми одинаково ходит и уж коль вздумает взять к себе — не обессудь! Вон их сколько, братских могил на русской земле пораскидано. Сюда ехал — видел. В лесах и на пригорках, возле дорог, в полях дыбятся эти холмики с пробивающейся на них травой-муравой. Никто — сама природа украсит к лету эти холмики, когда трава-мурава превратится в полевые цветы — в лютики-колокольчики. Это уже потом, после войны, поставят на братских могилах обелиски, памятники — солдат с склоненными головами, касками в руках. Застынут около братских могил в почетном карауле пионеры, горны будут трубить, напоминая живым о павших — о тех, кто жизнь отдал за русскую землю, за самую прекрасную землю на свете.
Солнце неожиданно вынырнуло из расступившихся облаков и покатилось к краю неба — туда, где смутно виднелись немецкие блиндажи.
Петрович достал из вещмешка осколок зеркала, приладил его у котелка и стал бриться. Он сдирал щетину бритвой-самоделкой и крыл почем зря военторг, в котором-де, окромя безделушек разных, ничего путного нету.
Покончив с бритьем, освежился трофейным одеколоном и сказал, обратившись ко мне:
— Слышь-ка, парень, сапоги себе в бою добудь. Поновей сымай. Без сапог нельзя — болото. Завтра, бог даст, сапогами обзаведешься, не убьют если. Завтра бой будет.
