Эдуард Володарский - Штрафбат
— Мы сегодня мало-мало разбогатели. — Леха Стира хищно улыбался, глаза блестели дьявольским азартом. — Мы желаем поиграть — счастья попытать… Кто еще желает?
— Давай, граждане советские, сыграйте за родину, за Сталина, — скалился железными зубами Хорь. Он и Цыпа сидели рядом с Лехой.
— Дай карточку, — сказал Витек Редькин, крепкого сложения парень, одетый в немецкий офицерский френч.
— Да за ради бога… — Леха вытянул из колоды карту. — На что идем? Чем отвечаем?
Витек вынул из внутреннего кармана френча длинную золотую цепочку, бросил на кучу пачек сигарет и галет.
— Фью-ить! — присвистнул Цыпа, поднес к глазам цепочку, покачал. — Чисто рыжье! Це дило, Витек, це товар.
Стира протянул карту. Витек Редькин взял, посмотрел, сказал:
— Еще.
Стира протянул еще одну карту. Витек задумался. Стало тихо. Сквозь стены блиндажа смутно доносились звуки боя, который вел полк майора Белянова.
— Дай еще, — нарушил наконец молчание Витек.
— Всегда пожалуйста, — оскалился в улыбке Леха Стира, протягивая карту.
Редькин опять задумался.
— Бери еще, Редяха, — посоветовал кто-то из зрителей.
— Зачем советуете, граждане, — усмехнулся Цыпа. — Витек Редькин не фраер, сам знает, что делать.
— Эх, Редяха-ведьмаха, играй, да не заигрывайся, — хихикнул Хорь.
— Хочется еще взять, — улыбнулся Редькин, оглянувшись на зрителей, — но не могу…
— Кто не хочет, когда может, не сможет, когда захочет, — поучающе заметил Стира.
— Во дает Редяха! В атаку шел, жизню потерять не боялся, теперь трясется! — сказал Цыпа.
— Люди гибнут за металл, — философски изрек Хорь.
— Играй себе, — выдохнул Витек.
— Как скажете. — Стира снял с колоды верхнюю карту, бросил на стол. Дама. Длинные тонкие пальцы Стиры приплясывали по колоде, затем сняли еще одну карту. Туз. Дальше брать было рискованно, но и останавливаться на четырнадцати бессмысленно. Все ждали, затаив дыхание, даже жевать перестали. Стира сверлил глазами Редькина, пытаясь угадать, сколько тот набрал очков. Наконец снял карту и бросил ее на стол. Семерка!
— Ваши не пляшут. — Леха взял цепочку, покачал ею в воздухе и сунул себе в карман.
— Ты смухлевал, — сказал Редькин. — Я видел.
— Что ты видел, сука позорная, что ты видел? — вскочил Цыпа. — Докажи!
— Я видел, — упрямо повторил Витек Редькин и тоже встал, сжав кулаки. Он был рослый парень, широк в плечах и, видно, не робкого десятка.
— А ты докажи! Докажи! — завизжал Цыпа, готовый сорваться в истерику.
— Нарываешься, Редяха, нехорошо, — процедил Хорь и тоже встал.
Леха Стира тем временем собирал с ящика и складывал в вещевой мешок все, что успел выиграть.
— Отдай цепку. — Редькин положил руку на кобуру с пистолетом.
— Я в законе, ты понял, нет, сучий потрох? — просипел Цыпа и шагнул вперед, выдернув из-за голенища сапога финку. — Если не я, тебя другие на куски порвут, понял, нет? Ты на кого хвост поднимаешь?
— Можешь в НКВД жалобу написать, — ехидно добавил Хорь. — Проигрался, помогите.
— Отдай цепку, — повторил Редькин. Он вынул пистолет из кобуры, положил его на снарядный ящик и тоже выдернул из-за голенища длинный нож.
Они медленно ходили друг перед другом, опустив руки с ножами, чуть согнувшись, готовясь к смертельному броску.
— Кончайте, ребята… — раздраженно сказал кто-то. — Развели тут малину!
— Отзынь, сука! — огрызнулся Цыпа, продолжая кружить вокруг Витька. Вот он сделал мгновенный выпад и ширнул ножом, метя Редькину в живот.
Редькин увернулся и сам выбросил руку с ножом и успел задеть Цыпу острием за левое плечо. Цыпа будто ничего и не почувствовал.
Штрафники толпились вокруг них, толкали друг друга и не знали, что предпринять.
— Все по закону, мужики, все по закону, — расправив в стороны руки и пятясь спиной на толпу штрафников, проговорил Хорь.
Сильный взрыв ухнул где-то рядом. Редькин с тревогой вскинул голову, на миг отвлекся — и тут Цыпа метнулся вперед и ударил Редькина ножом в живот. Тот сморщился от боли, перехватил руку Цыпы, но сам ударить не успел — Цыпа увернулся, сделал Редькину подножку, и они упали, мертвой хваткой сцепив руки, стараясь пересилить один другого, тяжело, с хрипом дыша.
Хлопнула дверь блиндажа. Вошел Глымов, глянул на плотную толпу штрафников, обступившую Цыпу и Редькина.
— Что за шум? — спросил громко.
Услышав голос ротного командира, Редькин вздрогнул, ослабил хватку, и Цыпа смог выдернуть руку с ножом и ударить прямо под сердце. Редькин негромко вскрикнул и обмяк всем телом, придавив Цыпу.
Штрафники молча расступились, и Глымов увидел лежащего Редькина, и Цыпу, поднимавшегося с пола с окровавленным ножом в руке. Взгляды их встретились, и Глымов все понял. Он нагнулся к Редькину, перевернул на спину. В широко раскрытых глазах Витька застыло изумление, расплывалось кровавое пятно на гимнастерке. Глымов разогнулся, пошел к выходу…
Почти весь оставшийся в живых батальон был выстроен за окопами. Солнце стояло в зените; сильно припекало. Вдали слышался рокот танковых моторов. В бледно-голубом безоблачном небе прогудели на запад две эскадрильи самолетов.
Перед строем стояли ротные командиры Глымов, Баукин и Родянский. Твердохлебов медленно шел вдоль строя, вглядываясь в лица штрафников. Потом отступил на несколько шагов, окинул взглядом всех разом:
— Вон сколько вас осталось-то… Едва три сотни наберется. А в бой пошли — семьсот с лишком было! Четыреста живых голов вон на том поле полегли! — Он повысил голос. — Вам мало, да? Вы еще друг дружку резать принялись? Воровскую малину устроили?! Запомните мои слова — не будет этого! Пока я живой!
Строй молчал. Тогда Твердохлебов пошел прямо на штрафников. Он шел, не останавливаясь, и первая шеренга раздвинулась, за ней вторая, и в третьей шеренге Твердохлебов усмотрел Цыпу. Шагнул к нему, крепко взял за плечо и поволок за собой. Цыпа слабо сопротивлялся, бормотал затравленно:
— Че ты вцепился-то, комбат… че ты, в натуре… да отпусти ты…
Твердохлебов вытащил Цыпу из строя, остановился, крикнул:
— Ротный Глымов!
Тяжело подошел Глымов.
— Расстрелять! — коротко приказал Твердохлебов.
— Да вы че? — выпучил на Твердохлебова глаза Цыпа. — Как это расстрелять? За что? Он на меня первый кинулся! И в карты я не шлепал! Я сидел и глядел! А он на меня с финорезом! Ты че, комбат, совсем сдурел, что ли?
Глымов медленно вытянул пистолет ТТ, проговорил:
— Не мельтеши, Цыпа, прими смерть, как мужик…
— Ты, пахан, твою мать! — увидев наведенный на него пистолет, завизжал Цыпа, брызгая слюной. — Красноперым продался, падла, думаешь, тебя генералом сделают…
Сухие щелчки выстрелов оборвали крики. Цыпа издал утробный звук, словно проглотил что-то, согнулся, обхватив руками живот, сделал несколько шагов к Глымову и ткнулся лицом в землю под ноги ротному командиру…
— …Кто разрешил самосуд устраивать, твою мать! — грохнул кулаком по столу генерал Лыков. — Ты, я вижу, совсем вразнос пошел, Твердохлебов! Ты кем себя возомнил, черт подери!
— Трибуналом, — хмыкнул майор Харченко. — Един в трех лицах.
— Ты не бычись, Василь Степаныч, — более мягким тоном проговорил начштаба Телятников. — Действительно, по какому праву?
— В бою мне такое право предоставлено.
— Ты после боя человека расстрелял, — поправил Харченко.
— В боевых условиях, — стоял на своем Твердохлебов. — Уголовные законы в армии терпеть смерти подобно. Ваши люди, гражданин майор, девяносто семь человек без всякого трибунала в расход пустили, а там половина раненых была…
— Ты… — У Харченко даже дыхание перехватило от возмущения. — Ты с кем разговариваешь, штрафная твоя морда! — И майор ударил кулаком в стол. — За то, что ты допустил девяносто семь дезертиров в своем батальоне, я и тебя шлепну, долго думать не буду!
— Среди этих дезертиров половина раненых были, — упрямо повторил Твердохлебов.
— Вста-а-ать! Смирна-а!! — рявкнул майор Харченко.
Твердохлебов поднялся с табурета.
— Ладно, остынь, Остап Иваныч, — миролюбиво проговорил полковник Телятников. — Чего шуметь понапрасну?
— Я тебе мозги вправлю! — пообещал Харченко. — Смотри, загремишь у меня на Колыму.
— Не думаю, что на Колыме хуже, чем здесь, — огрызнулся Твердохлебов.
— Здесь смерть быстрая, а на Колыме медленная. Чуешь разницу, Твердохлебов?
— Чую… — кивнул Твердохлебов.
— Рапорт напишешь, — сказал генерал Лыков. — Объяснишь, что и как.
— Уже написал. — Твердохлебов положил на стол перед генералом бумагу.
Генерал взял бумагу, пробежал глазами и передал майору Харченко. Тот просмотрел, положил в толстую папку.
