Владимир Рудный - Гангутцы
Ночь эта была морозная, чем ближе к Гогланду, тем холоднее. Светила луна. С рокотом неслись с берега к кораблям снаряды. На палубы падали осколки металла, вода и ледок.
В пять утра с кораблей увидели Гогланд. Когда рассвело, эскадра уже стояла возле острова на якоре.
Под вечер вышли на восток. В час ночи открылись створные огни Кронштадта. Но опасность не миновала — впереди дорога в Ленинград, ставшая теперь дорогой фронтовой.
И только в восемь часов четвертого ноября, когда тысячи гангутцев построились на набережной Красного флота, можно было сказать: поход завершен благополучно.
У каждого гангутца в кармане лежала синяя книжечка, врученная на Ханко при посадке на корабль. Гравюра на линолеуме изображала матроса, ударом штыка сшибающего фашистов в море. Черные резные буквы над гравюрой призывали:
«ХРАНИ ТРАДИЦИИ ГАНГУТА!»
Глава восьмая
Крещение Бориса
А на далеком от набережной Невы полуострове, там, где только считанные люди знали об истинной цели гангутских походов, в тот же утренний час четвертого ноября встретили третий отряд кораблей с востока и спешно стали готовить войска к погрузке, чтобы к вечеру отправить на Большую землю новый эшелон.
Пришли четыре катера МО, четыре тральщика, среди которых был и знаменитый в ту пору БТЩ-205 «Гафель», и два эскадренных миноносца — «Сметливый» и «Суровый».
Каждому боевому кораблю, еще до спуска со стапелей завода, до корабельных крестин, не только присваивают буквенное обозначение и номер, но выбирают и морское имя, военно-морское, потому что такие имена дает по старинной традиции только военно-морской флот. Разве придумаешь для изящных, быстрых, заостренных, словно мечи, и с трубами, словно откинутыми на ходу ветром, эсминцев имена лучшие, чем «Гневный», «Гордый», «Грозный», «Гремучий» или «Свирепый», «Строгий», «Сокрушительный», «Сообразительный»? Разве не оправдал свои названия в боях балтийский дивизион сторожевиков — «дивизион непогоды», в котором были и «Буря», и «Вихрь», и «Циклон»?.. Быть может, буднично звучат имена «Клюз», «Рым», «Гафель» или «Патрон», но кто из гангутцев не запомнил их, как своих спасителей, кто из балтийцев не знал об их смертельно опасном труде пахарей на минных полях, пахарей, которым пришлось, галс за галсом, намотать на винты тысячи густо начиненных опасностью миль. Где только, в каких только захолустьях нашей необъятной страны не хранят в семьях, в поколениях ленточки или матросские фотографии с ленточками, а то и бескозырки с романтическими именами больших и малых кораблей, экипажи которых не жалели своей жизни ради жизни других.
В тот вечер, когда из гангутской гавани уходили нагруженные по уши корабли, случилась беда.
Эскадренный миноносец «Суровый», четыре тральщика и катера-«охотники», все с боевыми грузами и пассажирами, рассредоточились на рейде, ожидая «Сметливого», принимающего в затемненной гавани подразделения гангутцев. «Сметливый» грузился у причала внутренней гавани, в последнее время относительно спокойного, особенно ночью.
В июле, когда ночи еще были светлые, а бронепоезд Шпилева только вступал в строй, внутренняя гавань стала опасной для приходящих с Большой земли кораблей. Противник следил за ней и даже пристрелялся к причалам. Июльской ночью здесь принимал раненых базовый тральщик «Патрон», он привел накануне из Таллина баржу с бензином и доставил порцию боезапаса Во время погрузки финские батареи внезапно открыли по внутренней гавани огонь, и на причале — впереди и позади «Патрона» — один за другим разорвались два шестидюймовых снаряда. К раненым гангутцам прибавилось еще шестеро раненых из экипажа «Патрона», корпус «Патрона» получил сорок надводных пробоин и дюжину — ниже ватерлинии. Это была вилка, артиллерийская вилка, и третий снаряд должен был стать для «Патрона» последним. Но командир «Патрона» Михаил Павлович Ефимов, сбитый взрывной волной с ног и контуженный, нашел в себе силы выпалить подряд три, одну за другой, команды, мгновенно исполненные и на берегу, и на палубе, и в машине: «Убрать сходни!.. Отдать швартовы!.. Полный назад!» Корабль успел сдвинуться назад только на длину корпуса, и случилось чудо: он буквально выскочил из-под третьего снаряда. Гангутцы видели это чудо и говорили о ловкости и самообладании моряков и их командира с восторгом и благодарностью: «Патрон» благополучно доставил на Большую землю раненых с полуострова.
С той июльской ночи много воды утекло, и к осени гангутские артиллеристы так отработали контрбатарейную борьбу, что воспретили врагу вести по порту прицельный огонь.
Но вот сегодня, уже затемно, противник внезапно и наугад бросил на причал несколько снарядов, на берегу никто от них не пострадал, на «Сметливом» же финский снаряд поразил носовую пушку и поранил ее расчет. То была первая в гаванях Гангута беда за время осенних походов, и генерал Кабанов приказал Шпилеву, Жилину, Волновскому, Кудряшову и Гранину так ответить дальнобойными — фугасными, осколочными, зажигательными, чтобы враг впредь остерегался бить по гавани и чтобы эта беда стала последней.
Эсминец на всякий случай сменил место стоянки и продолжил прием войск, уходящих с Гангута.
Гангутцы спокойно, словно и не было только что беды, проходили по сходням на корабль, старшины из экипажа разводили гостей по заранее расписанным местам, а боцман с двумя матросами скатывали палубу возле поврежденного орудия, убирали осколки скрюченного металла, смывали кровь пораненных корабельных артиллеристов.
Уже втянули на борт сходни, собираясь отдать швартовы, когда по гавани, как пулемет, протрещал мотоцикл и затормозил на причале.
Это была всем на полуострове знакомая гранинская «блоха», и к борту эсминца качнулись многие из пассажиров, еще не ушедших с палубы вниз: «Гранин, приехал!»
— Гранин приехал! — пробежало и по кораблю, побуждая качнуться к крылу мостика, к левому борту, взглянуть на едва различимый во тьме причал, чтобы увидеть прославленного газетами, радио, а еще больше матросской молвой грозного бородатого капитана.
Но за рулем мотоцикла сидел не капитан Гранин, а его любимец мичман Щербаковский, тоже бородатый, только бородка не густая, а клинышком, но в славе своей идущий в кильватер своему любимому командиру.
В коляске сидела Люба с малышом, укутанным в байковые пеленки из матросских портянок и в коричневое грубое одеяло, споловиненное кем-то из «детей капитана Гранина» и сшитое, как добротный спальный мешок.
Люба всю неделю, минувшую после ухода тральщиков Лихолетова, провела на Утином мысу, и не было, наверно, лучших нянек на свете, чем матросы Щербаковского, назначенные после удачного похода за «языком» на отдых: и пеленочек ей запасли мягеньких да теплых; и на подгузники раздобыли в санчасти гранинского дивизиона с километр чистейшей марли, для верности прокипятив ее не на камбузе где-нибудь, а у медиков в самом что ни на есть зеркальном кипятильнике; и марганцовкой разжились в армейском госпитале, направив туда лазутчика из десантников-солдат; и ванночку сообразили из луженого бачка, запаянного и прошпаренного не хуже, чем в столичном роддоме; и воду на эту детскую баню таскали только из родника в лесочке за скалой, возле которой стояла брагинская батарея, — сами кипятили эту родниковую водицу, сами ее остужали и не толпились зря, когда Люба впервые купала сына.
А Иван Петрович всю эту неделю не отдыхал, как было ему положено за доблесть, не использовал даже законную наградную жидкость в свое удовольствие, щедро одаряя чекушками при добывании приданого сыну отряда; Иван Петрович всю эту неделю носился на попутных, а то и на своих на двоих, то в порт, то в политотдел, даже на ФКП попробовал пробиться, но так ему и не выходило разведать, когда придет корабль из Кронштадта, хотя вся разветвленная сеть матросского радио старалась угодить неугомонному мичману. Единственно, что удалось Ивану Петровичу разузнать — оказия будет, и Любу с сыном он обязательно отправит с Гангута. На корабли Дрозда Иван Петрович не поспел, они ушли слишком поспешно и скрытно, а подходящего транспорта на Утином мысу в нужную минуту под рукой не нашлось. Тогда Иван Петрович вымолил у капитана Гранина в свое распоряжение его «блоху», поклявшись, что ни одного грамма бензина не убудет в ее баке, даже, наоборот, еще добавится в нем горючего, потому что уж кто-кто, а мичман Щербаковский знал, как высосать с самого донышка емкостей в порту, на базе у катерников, никем не учтенный бензин.
Вот на этой-то «блохе» и примчал Иван Петрович Любу к кораблю в ту минуту, когда сходни уже были убраны, но швартовы с причала еще не ушли.
Иван Петрович помог Любе вылезти из коляски, внезапно обнял ее, чмокнул младенца то ли в нос, то ли в колючее одеяло и легонько толкнул Любу к борту.
