Иван Стариков - Судьба офицера. Книга 2 - Милосердие
— Это здесь находятся инвалиды войны? — небрежным тоном спросил он.
Дежурная отложила вышивание и поднялась ему навстречу:
— Вам кто нужен? Начальника госпиталя сейчас нет.
— Я должен сфотографировать какого-то Оленича Андрея Петровича.
— Входить сюда без пропуска не разрешается.
— А где взять пропуск?
— Вот позвоните старшей медсестре. — Дежурная поставила на перила загородки телефонный аппарат.
— Как звонить?
— Поднимите трубку и попросите старшую медсестру. Только вряд ли вас пустят к капитану: он пока еще в плохом состоянии. У него недавно был сильнейший приступ. А все через того дезертира, который до этих дней сидел в яме под печкой. — И дежурная принялась рассказывать историю с письмом, из-за которого случился припадок. — Прилетал профессор из Ленинграда — еле-еле привели его в себя. И всякие встречи, волнения ему противопоказаны…
Людмила Михайловна в это время находилась в своем маленьком кабинетике, задумчивая и грустная: обследование Андрея просто повергало ее в ужас — так слаб его организм. Малейшее потрясение — и нервная система не выдержит. Обнадеживало только то, что Андрей все время бодрился, старался быть веселым, он даже к ней проявил неожиданное внимание, сказав, что если бы вместе с ней ехать, то он согласился бы в любое время и куда угодно. Он отлично понимал, что она единственная сопротивлялась его выписке из госпиталя, была убеждена, что ему рано отрываться от госпитальной койки, как бы ни велико было желание у всех отпустить его в здоровую, нормальную человеческую жизнь. И Гордей, и профессор Колокольников считали, что Андрей сможет мужественно вынести невзгоды и неудобства самостоятельной жизни — без нянек и санитаров, без ежедневного медосмотра и без готовой кухни, без постоянной тишины.
Телефонный звонок отвлек ее от раздумий. В первое мгновение она обрадовалась, что Андреем заинтересовался какой-то журнал, что его портрет может быть напечатан и о нем узнают тысячи людей. Наверное, это порадует и ободрит капитана, поможет ему быстрее стать на ноги.
Она спустилась на первый этаж: в вестибюле по паркету мимо домотканых дорожек тяжелыми шагами ходил мужчина лет двадцати двух, но он казался старше благодаря своему крупному телосложению, большой голове и высокому, выпуклому лбу, точно отлитому из гипса. Людмила Михайловна остановилась на последней ступеньке, и их взгляды встретились. Глаза незнакомца сперва показались неопределенного цвета и потухшими, но вот они ожили, вдруг цепко ощупали ее с ног до головы, удивленно остановились на ее лице, а потом широкое лицо начало расплываться в улыбке. Все было нормально, пока парень не осклабился. Но вот показались редкие зубы и все испортили: лицо сделалось приторно льстивым, неискренним.
Гость поправил галстук и, склонив голову, отчего упали прямыми прядями длинные влажные волосы, представился таким тоном, точно его знали и ждали здесь с нетерпением:
— Эдуард Придатько, фотохудожник журнала… Для вас — Эдик.
Криницкая хоть и не ощутила в себе симпатии к приезжему; но приняла его радушно и в душе надеялась, что этот человек принесет несколько хороших минут Андрею.
— Людмила Михайловна, старшая медицинская сестра. Мне доложили, что вы намерены сфотографировать одного из наших подопечных?
— Признаться, Людмила Михайловна, снимать больных людей — не мое амплуа. Я — эстет! Только прекрасное вдохновляет меня.
Вначале Людмила восприняла слова Придатько как проявление веселого нрава молодого человека, как способность шутить, но он смотрел на нее так пристально и так изучающе, что она невольно спросила:
— Почему вы так вглядываетесь в меня? Вроде прицеливаетесь. Что-нибудь не нравится?
— Вы, Людмила Михайловна, полное совершенство! И первый портрет — ваш.
— Думаю, это лишнее.
— Но ведь я поклоняюсь красоте! И если вы лишите меня удовольствия запечатлеть ваш образ, то вообще ничего не буду делать. Все остальное меня просто не интересует.
— Категорично как ультиматум! — Криницкая засмеялась и пошла наверх, пригласив жестом Эдика следовать за собой.
На втором этаже располагался довольно просторный зал ожидания. Туда и привела фотокорреспондента Криницкая. Они стояли посредине комнаты и молчали: Придатько рассматривал помещение, а она наблюдала за ним. На стенах висели две картины — зимний пейзаж и плотогоны на бурной, грозной реке. А в углу, недалеко от окна, приколот кнопками большой плакат с атомным грибом.
— Людмила Михайловна, прошу вас, станьте вот здесь, возле стены, лицом к окну. Нет, нет, не в профиль ко мне, а полуанфас… Имейте в виду, снимать буду на цветную пленку, поэтому будем тщательно выбирать освещение, позу, выражение лица, глаз, чтобы все со смыслом, со значением. Тут каждая деталь должна «стрелять». Вы понимаете меня?
Она сама дивилась себе, что так послушна, что так легко поддается нахрапистым командам фотографа, и все-таки делала то, что он требовал.
— Попробуйте глубже засунуть руки в карманы халата… О, хорошо, что халат так отлично выглажен, кажется, что он даже хрустит. Можете сделать глаза сердитыми? Попробуйте, пожалуйста. Разгневайтесь, что ли.
— А если не могу?
— Сможете! У вас такая красота, что выказывает сильную натуру: вы если любите, то до безрассудства, если ненавидите, то до смерти. Что, не так, скажете?
— Я сестра милосердия.
— Бросьте! Вы прикрываетесь белым халатом.
Криницкая вспыхнула: она действительно рассердилась на этого беспардонного молодого человека. Досадно было то, что в глубине души она почувствовала какую-то страшную правду о себе, которую никогда не допускала даже в мыслях, которой страшилась и которая была горька, даже спрятанная глубоко в недрах души. Жила только надеждой, а этот малознакомый человек врывается в госпитальную тишину ее души и разрушает надежду, отнимает иллюзию грядущих радостей.
— Как вы смеете! Занимайтесь своим делом и не лезьте в чужую душу!
— Наконец-то вам удалось то, что мне нужно. — Эдик словно не слушал ее гневных слов, даже, кажется, был от них в восторге. — Из вас вышла бы суперзвезда, попади вы в Голливуд.
Он разговаривал беззаботно, подходил, брал ее за плечи, поворачивал и так и сяк, он не обращал никакого внимания на ее сопротивление, словно она была просто манекеном, а не живым существом. Так долго готовился, а щелкнул затвором только один раз.
— Послушайте, Эдуард! Неужели вы не понимаете, что злоупотребляете моим терпением?
Он еще раз щелкнул затвором аппарата, улыбаясь довольно и снисходительно. Людмила не выдержала и выскочила из комнаты. «Но какой темперамент! Черт возьми, вот женщина!»
11
Андрей, как дисциплинированный военный человек, умевший и привыкший полностью подчинять себя правилам и условиям, начал готовиться к новому образу жизни. Это было для него трудно и сложно, как переквалифицироваться для службы в новом, незнакомом роде войск. Наверное, такое испытывал бы кавалерист вроде, скажем, Николая Кубанова, если бы его вдруг ссадили с коня и послали служить на подводную лодку, где ни простора, ни свиста ветра, ни лица врага, ни постоянного присутствия верного друга — коня.
Радуясь, что может думать о своей судьбе, встал с кровати, взял костыли, начал ходить по палате от окна к двери, от двери к окну. Но вскоре почувствовал слабость, началось головокружение, лицо покрыл пот. «Стоп! Отдых. Дышать очень трудно, и сильное сердцебиение… Позвать сестру? Стоит лишь нажать на кнопку, и сестра прибежит мгновенно, а потом запаникует, начнет искать старшую… Людмила разволнуется… Нет, не нужно. В селе кого звать на помощь? А волноваться и там придется не меньше, если не больше. Учись обходиться без милосердия».
Пришел Гордей. Только на первый взгляд начальник госпиталя всем кажется нелюдимым и неразговорчивым. Но за внешней отчужденностью скрывалась благородная душа, беспредельная любовь к своему делу, мудрое понимание людей, судьбы которых вверены ему. Благополучный, довольный своей судьбой человек — прост и понять его несложно, страдающий человек — это почти всегда неизвестный, непонятный и неудобный. Вот почему Гордею быть среди страдающих, до сих пор переносящих невзгоды войны и обреченных нести это бремя до последнего своего дыхания, казалось единственным смыслом жизни: он понимал их!
— У тебя усталый вид, словно ты теряешь последние силы. В чем дело? И пульс учащенный. Странно! — произнес озабоченно Гордей.
— Наверное, думаю о предстоящей жизни. Согласись, что это не простая штука, а?
— Во всяком случае, беззаботной жизни тебе не видать. Будешь отныне не только сам себе господин, но и сам себе слуга.
— Только что об этом размышлял.
— Но ты должен помнить, что после каждого провала в небытие тебе приходится много сил тратить на преодоление приступа болезни, и у тебя катастрофически быстро тают жизненные силы. И мне все труднее понимать, откуда ты черпаешь энергию? Знаю, что это, может, загадка твоей природы, а может, и твоя волевая энергия. Ты легко расстаешься с госпиталем? Или и здесь ты себя пересиливаешь, принуждаешь смириться с необходимостью?
