Глеб Бобров - Осколки

Всю ночь обстреливали дом,
распарывая мглу,
и в самом прочном и глухом
теснились мы углу.

И перестрелок кутерьма
гнала надежды прочь:
во все окрестные дома
стреляли в эту ночь.

Всю ночь стреляли по нему,
по свету давних дней.
По детству били моему,
по юности моей,

по жизни прошлой, что была
плоха иль хороша,
но вихрем огненным не жгла,
все бешено круша…

Солидно ухал миномет.
Спасал нас под огнем
дом, ненадежный наш оплот,
с пробитой крышей дом…

В этом городе
стало немного спокойней.
Этот город приходит в себя
после бойни.
С улиц убраны трупы.
Вставляются стекла в витрины.
Те дома, от которых остались
одни лишь руины,
начинают сносить…
Этот город, он будет, он есть,
но не сможет уже
безмятежность былую обресть.

Он познал половодье смертей,
он запомнил убитых детей,
и пожары, и взрывы,
и голод, и страх,
и людей, уезжающих в товарняках
в неизвестность…
Не слишком он верит
в пришедшую тишь,
в то, что больше не бьют
прибалтийские снайперши с крыш,
принимает с сомненьем
он всякую добрую весть.

Этот город не сможет
безмятежность былую обресть.

Жить можно даже и в неволе,
и в окруженье лютых бед,
но только не на минном поле.
На минном поле жизни нет.

И неспроста среди тумана
вдруг растворяются друзья:
они спешат в иные страны.
На минном поле жить нельзя.

А мы — живем. Мы вроде живы —
не зацепило, не смело —
но жизнь в предощущенье взрыва
страшнее взрыва самого.

А мы живем, ступать рискуем
на тропку узкую, как нож,
и каждый миг непредсказуем,
и сам не веришь, что живешь…

Дом стоит на берегу.
В доме человек заплакал:
— Слаб я Господи: как благо
все принять я не могу.

Вот — война…
Что это было?
Вихрь взметнулся — и затих.
Двух друзей моих убило.
Сына одного из них…

Вспомню — и душа дрожит
от тоски невероятной:
этот мальчик был прошит
очередью автоматной.
И приятеля его,
на год, кажется, моложе, —
тоже очередью… тоже…

Страшно, Боже!
Страшно, Боже…
Непонятно ничего.

Засну — и время вспять
идет на свете белом,
и мать с отцом
опять
полгода под обстрелом.

И дом я вижу тот,
где досками забиты
все окна;
огород,
снарядами изрытый…

И снова, как тогда, я
к родителям спешу.
По слою гильз ступая,
к их дому подхожу.

Мы были друг для друга тем,
Что воспаляется и рвется
Из саркофагов тесных тел…
Мы были Небом из колодца!
Той, вертикальною водой,
Распарившей долину сердца…

Мы жили прошлою Землей.
Не иноходцы — иноверцы!
Те, что не ведали морщин,
С начала вечности крещенья…
Мы звали женщин и мужчин
На пасху перевоплощенья…
Когда врасплох пыльцу времен
Терзали гончие Вселенной,
Мы шли на смерть в юдоль икон,
Чтобы святых спасти от плена.
Оберегая имена
Нас обличающих пророков,
Мы проживали боль сполна
В последних строчках эпилогов.
Но, разорвав холсты могил
На утро дня сорокового,
Прозренья наши вышли в мир
Для очевидности былого.

..И тянет рыданьем октябрьский дождь
Ту быль, что в ответе за стыд отступления…

Бичует толпящихся нервная дрожь:
От крика до блика — от блика до пения
Старух в чернозёмном шифоне тоски.

На вдовье моление падкие птицы,
Как падшие души таранят виски,
Да ветер шлифует холодные лица
Святых новобранцев, в бойницах могил
Читающих Вечность, как лучшую долю…

И юные ангелы, полные сил,
Из стана хранителей рвутся на волю
Туда, где не смертно…

В несметную…
жизнь!

Мне снилась клюква…
..в пудре сахарной —
Вкус детства, выбранный войной…
И плац, бойцами перепаханный,
На метры тяжбы разрывной…
И рядовой из пополнения,
Что принял бой лицом в рассвет.

Оставлен, миру на съедение,
Трофейной жизни амулет!

Мне снилась клюква…
Но за давностью
Снега приспущенных высот,
Несли кровавый привкус явности,
Как щедрый ягодный приплод…
И вихри птиц, учуяв крошево,
Чернили снежный благовест…

Душа убитого из прошлого
Держала смертное за Крест,
Пока дозор небесных знахарей
Готовил пропуск в Божий Свет…

..И я спасаюсь…
..клюквой в сахаре.
Под Новый Год…
Все двадцать лет!

Пока удерживала Смерть
Среди живых его усталость,
Он всё надеялся успеть
Запомнить то, что оставалось…

Питая кровью гарь земли,
Стирал с небес оттенки боя…

Пока его не погребли,
Не окунули с головою
В навзрыд разомкнутую твердь —
В неутешительную сушу…

Пока оспаривала Смерть
НЕПРИКАСАЕМУЮ Душу!

Он был крещён на той войне,
Которой не дадут названья…
Он тосковал по тишине
В сетях огульного страданья…
Он не делил пасхальный звон
На времена убийства года.
Но был пленён.
И был спасён,
Пока его родная рота
Ложилась в серую траву
Кровавой сводкой невозврата.
Он матерился наяву
В зловонный сонник медсанбата.
И был терзаем, как храним,
И был омыт да Небом взвешен…

Господь стреляет по своим
Лишь потому, что неутешен
Любви Акафист призывной,
Прощений манна разрывная…
И этот мёртвый рядовой,
Встал часовым на трассе Рая.

Мальчишки дерутся на детской площадке.
Мальчишек не старит азарт беспощадный.

До крика… До боли…
В пыли и запале…
Не знают они,
Что вернется едва ли
Один из двоих победителем…

Страшно
За этих детей,
Если канут однажды
Минуты вражды по дороге на Грозный.
И младший из них станет БЕЗВЕСТИВЗРОСЛЫМ.

Не знаю, как это было…
Но очевидно — сбылось!
Они нещадно любили
Всё то, что русским звалось
В годины злого засилья,
Опровергая Запрет…
Пока их всех, пофамильно,
Не сокрушили в рассвет.
Наживкой бросив живучесть
Ветрам острожных затей…
Не-раз-делимую участь
На позывные смертей
Разбили…
Сдали в утиль
Неподконтрольное счастье.
Высот намоленный штиль
В земное ввергли ненастье!

Не знаю, сколько их было.
Но в Были — не продохнуть!
Одною братской могилой
Неопаскудевшим путь:
Они попарно уснули
На склоне праведных фраз…

И что им первые пули,
Не повторившимся в нас!