Глеб Бобров - Осколки

Ах, как страшно. Змеюкой мороз по спине,
Сердце в диком отчаянье бьется.
Средь обломков лежат — те, кто был на броне,
Автомат не стреляет — плюется…

Раскаленным гвоздем ткнуло в ногу и в бок,
Ах ты, дьявол! теперь не подняться.
Совершил автомат свой последний плевок,
И чечены уже не таятся.

Окружили. Смеются. Достали ножи,
Липким ужасом сковано тело…
Эй, с повязкой, колечко на память держи,
А скоба-то уже отлетела…

Больно нестерпимо!
Дайте сигарету!
В этот раз не мимо…
Только б до рассвета…

Все плывет в тумане,
Горьковато-звонком.
Вот мой дом, вот мама,
Я ещё мальчонка…

От крыльца дорожка,
Прямо на полянку.
Дедова гармошка,
Старая «тальянка»…

…На щеках чужие,
Жесткие ладони…
Здесь, ребята! Жив я!
Отстегните «броник»!

Подожду. Конечно.
Только все сильнее
Холодом нездешним
По ладоням веет…

И ногам прохладно…
Только б до рассвета,
Дотянуть бы надо,
И до лазарета…

Утречком подмога,
Солнцем обогрета.
Не дожил немного
Парень до рассвета…

Вкусившие смертей,
Кричащие ночами,
Царапают людей
Бездонными глазами.

В тугом и злом бреду,
Ослепшие без света,
Накликают беду,
Просящие ответа.

Свой, пепельный туман,
Ревущий зев откроет,
Рубцы жестоких драм
Наполнят сердце гноем.

С далекой стороны,
Злой ветер вновь иссушит,
Коррозией войны
Изъеденные души…

Спасибо, друг, что ты зашёл,
И, как всегда,
Я даже не накрою стол,
Вот ведь беда!

А помнишь…лет тому назад,
В чужих горах,
Нас убивали. Помнишь, брат?
И видишь в снах?

Как в нас стреляли с трёх сторон,
И взвод редел.
И нам помочь никто не мог,
Иль не хотел…

Метались звёзды трассеров
Средь мёртвых тел,
И голос ледяных ветров
По-волчьи пел.

Качнулось эхо, окатив
Тугой волной,
Смертельной сталью зацепив
И нас с тобой.

Пронзительно, как жажда в зной,
Уж сколько лет…
Я радуюсь, что ты живой,
…а я вот — нет.
Снова тревожно, не спится ночами,
Чудятся выстрелы, взрывы во мгле,
Снова незримая смерть за плечами,
И не дает позабыть о себе.

Крик удивленный на грани разрыва,
Губы сухие слезой оросив,
Лопались вены вдрызг от надрыва,
Малый кусок от судьбы откусив.

Мозг воспаленный в жестоком тумане,
С тихой мольбою к яркой звезде,
Что пережито — останется с нами,
Ну, а сердца — на проклятой войне.

Нету от бреда ночного спасенья,
В ранах душевных снова саднит,
Мечется разум в слепом раздвоенье —
И, вроде жив, но как будто убит…

Прошиты дни
вибрирующей нитью
надрывных слухов.
Я не верю им.
Не верю, что пора кровопролитья
сгущается над городом моим.

Но все ж
непредсказуемым разбродом
грозит разбухшая, как никогда,
вражда не между властью и народом,
а межнациональная вражда.

Этой ночью тревожной
думал: слухи не так уж глупы,
и казалась возможной
смерть от рук разъяренной толпы.

Этой ночью бессонной
всякий — близкий, далекий ли — звук
для души напряженной
был предвестьем неслыханных мук.

Пронеси ее мимо,
Боже, дикую эту волну!

…Страх ни с чем не сравнимый —
страх за сына
и дочь, и жену…

В чем-то ты уже не тот,
и в душе —
следы надломов,
потому что прожил год
в ожидании погромов.

Страшен поворот судьбы —
рев национал-стихии,
бесноватый клич толпы:
«Чемодан — вокзал — Россия!»

Русский — оккупант и зверь,
вот и весь их сказ недлинный.

…Вновь стиральною машиной
подопрешь входную дверь

на ночь;
будет под рукой
молоток — твой друг надежный…

В чем-то ты
уже другой,
ибо понял: все возможно.

Человек не может
быть самим собой:
человека гложет
страх перед толпой.

Ночь угрозой дышит
с четырех сторон.
Топот ног он слышит,
вопли, стекол звон…

Он в окно слепое
смотрит, в злую тьму.

Нет ему покоя.
Жизни нет ему.

Вот он,
час испытаний,
он уже начался.
И потерь, и метаний
пролегла полоса.

Нету выбора, нету,
нет иного пути:
мне пристрелянной этой
полосою идти…

Как отрывался с кровью
я от тебя, страна…
Войною в Приднестровье
душа обожжена.

Летя другой орбитой,
живя в стране иной,
все с той,
незнаменитой,
не расстаюсь войной.

У отчего порога —
безумья торжество…
Страшней того урока
не знаю ничего.

Этот взвод ополченцев-рабочих
взят обманом и смят, и на том
ставить точку бы,
но — пулеметчик
на посту милицейском пустом…

Понимал: безнадежное дело —
против многих стоять одному,
но стрелял он,
пока не влетела
пуля в грудь. И свалился во тьму…

И повис над сумятицей, в дыме,
неожиданный миг тишины
в этой схватке своих со своими
на обломках великой страны.

…И прикладами в остервененье
стон его забивали глухой,
и когда волокли,
о ступени
бился мертвою он головой.

Нет, не детям —
и так им давит на темя
этот воздух,
в котором металл и дым —
о том, какое страшное было время,
внукам расскажем своим.

Это будет пропахшая кровью
сказка-быль
о жестокой и грязной войне.
А дети наши к словам
«обстрелы» и «Приднестровье»
уже привыкли вполне.

Как мы метались
в узком пространстве нашем,
выход ища,
и как страх пожирал нас живьем —
мы обязательно внукам
об этом расскажем,
если до них доживем.

Хороши эти вишни в цвету,
хороши эти быстрые птицы,
набирающие высоту,
чтобы с небом сияющим слиться.

Смута смутой,
войною война,
а природа свое не упустит:
все равно наступает весна,
будто нет этой боли и грусти.

Будто ветра веселая прыть
обещает нам лучшую долю…
Невозможно весну отменить.
И теплеет душа поневоле.

Пятый месяц под огнем
дом родительский, а в нем —
папа с мамой… Ночь за ночью
бьют орудия, и с крыш
черепицу сносят —
в клочья
разорвав ночную тишь.

…Пережив одну войну,
на которой так досталось,
разве думали — под старость
угодить в еще одну?
Неожиданна и зла
и бессмысленна вторая —
на окраине, у края
Дубоссар, где жизнь прошла…

Прорываются сквозь мглу
вести из недальней дали:
в коридоре на полу
спят в одежде. Исхудали.
Ночь за ночью, день за днем
не могу ничем помочь я.
День за днем
и ночь за ночью
папа с мамой — под огнем.

Беспорядочно-надсадные,
хлещут яростно и зло
очереди автоматные
по Садовой и Лазо.

И, безжалостно изранена,
ожидает новых бед
дубоссарская окраина —
та, родней которой нет…