Глеб Бобров - Осколки

Вниз лицом лежит Афганистан.
В пыль и дым разметаны дувалы…
Память, добиваешь, перестань!
От войны во мне и так немало…
Сгорбленные ветки у реки,
Вены, словно вскрытые арыки…
Погаси, рассудку вопреки, —
Прошлого всплывающие блики…
Стоны так пронзительно тихи,
Значит, мой товарищ умирает…
Господи, прости ему грехи,
Дай ему хотя бы пядь от рая…
Память забирается в стихи,
И они во тьме ночной сгорают…
Вниз лицом лежит Афганистан,
Мы идем тропой мемориальной…
Лики, имена… Здесь неспроста
Звон колоколов и звон медалей…
Руки воздевают дерева, —
Вера у молящихся святая…
Здесь не произносятся слова,
Здесь лишь человечность обитает…
Слышится дыхание и плач,
Доблесть своих лучших поминает…
Господи, прощение назначь,
Дай им подышать в тени у рая…
Память, ты спаситель и палач,
Я тобой казнюсь и выживаю…

Пусть белый бант безумия не расцветёт на бритой голове…
Пусть маки ран не пустят корни
В твоей широкой зательняшенной груди
Пусть в утку неглубокую не соскребут мозги
Пусть член не упадёт в ведро с руками
И вместо ног не вырастут железные штыри
Пусть врач не перепутает яичницу с глазами
И пусть недавний школьник в восемнадцать лет
Тебя не кинет в цинковый пенал
И пусть в мешок из собственной же кожи
Не нашпигует и не втиснет тело
Небесный Высший Добрый Трибунал…

Когда вернёшься, пусть учёная война
Налево и направо по цепи не ходит
Пусть самым странным словом будет «бакалея»
И пусть ночами, в муках, кочубея,
Не будешь ты кричать во сне:
«стреляй, коли, мочи, огня! воды! патроны мне!»
И будешь путаться, произнося:
«Афганистам», «Сечня», «Икар», «Бреднам», «Колея»
Пусть спирт не будешь прятать ты под коркой хлеба
И молча костыли отодвигать на счёте «три»
Пусть «лифчик» затаит хоть что-то от жены
«Рожок» ты купишь в булочной, грызи!
«Зелёнка» пусть лишь будет детским препаратом
И пусть не будешь ты солдатом…

Всё понял, человек? Рождайся!
Давай попробуем? Живи!
Открой глаза! Вот свет! Смотри!

Странно, но я любил тебя той порой
Когда ты ходила по полю собирала ромашки
Я невидимым ангелом брёл пред тобой
В белой русской рубашке
Наступал на мины и срывал растяжки
Странно, но я любил тебя той порой

Когда ты стонала под кем-то и не слышала
Как бьются клювами в стёкла птицы
Рвутся к теплу в квартире
Я долго курил жевал треугольник пиццы
И расстреливал спички в тире

Если я возвращался и встречался с тобой в переулке
Ты тащила меня в ресторан или в парк на прогулку
Говорила я стал очень смуглым
Говорила мои глаза — это древнее тихое небо
Что застыло в куске янтаря
Странно, как обычно ты ошибалась
Я всегда был младше тебя

А когда началась заваруха и в город вошли танки
Ты писала: неужели Аллах затеял снова игру в нарды?
Мне пришлось рассказать четверть шутки и восьмушку правды
В кафе где мы любили сидеть попала бомба
Я приходил к воронке
Вместо чашки кофе съедал банку солдатской тушёнки
Звёздное небо над головой — словно одна на всех братская похоронка

Если я возвращался живым из траншей и руин
И встречался с тобой на вокзале в Мадриде или
Где-нибудь в Сингапуре
Ты тащила меня в ресторан, а потом погостить домой
У тебя был дом на побережье океан у подножья
И чьё-то привычное дыхание каждую ночь
У самого у изголовья
Говорила я стал очень смуглым
Говорила мои глаза — пустая клеть в зоопарке
И доставала бутылку «Старки» из какого-то запасника
Странно, я вдруг понимал
Что никогда не любил тебя…

он разрушен, ему не помочь
смерть по миру пускает тень
в правом ухе серьга ночь
в левом ухе серьга день
это город, а я жгу
два письма, тебе, мне
мне две строчки
тебя больше нет
а тебе две страницы люблю
тихо спросит костёр тогда
сколь годков тебе, сколько лет
а с углов уж горела душа
почернели её края
ты всё знаешь теперь огонь
в восемнадцать приходит война
я не ранен ещё и жив
тёзка мой вчера всё на себя
целиком ему очередь в грудь
не успев оглянуться махнуть
он шагнул и нашёл небеса
вот и всё кому теперь ждать
продолжает капель стучать
про тебя, про тебя, про тебя
ты костёр не молчи, со мной
свой нехитрый веди разговор
завтра спустятся духи с гор
завтра будет черёд мой

ноябрь, ноябрь
ноябрь прошитый белыми стежками декабря
тревожны небеса
рассыпчатые сны ещё дымятся в голове прохладным утром
деревья под землёй сплетают корни в буквы
вернее здесь — арабской вязью в суры из Корана
но вот снимает выстрел душу с ручника
и вывернув дырявые карманы
она взмывает над горами
и наблюдает бой издалека

что мне любовь твоя в такие дни
пыль на броне, на рукаве штормовки
мяса кусок на острие ножа
чьё-то лицо в прицеле снайперской винтовки

что почерк мой тебе — я не пишу
лишь может быть зелёной тенью промелькну
на заднем фоне журналистской зарисовки
иль стану цифрой в ежедневной сводке
ты новости внимательней смотри

слышал у вас подорожал бензин
упала жизнь в цене подешевела дурь и водка
я не вернусь забудь меня не жди
что мне у вас во лжи?

я остаюсь
горы ноябрь
ноябрь надкушенный молочными зубами декабря
горы ноябрь война
земля живая и живые небеса

ты откроешь мне дверь
и накроешь на стол
ты застелешь постель
и начнёшь разговор

ты раскроешь мне душу
начнёт таять твой лёд
и глаза вдруг прольют
что рука не прольёт

я скажу про поход
про войну, про чужбину
как я рвался домой
как стреляли мне в спину

как держали в плену
как я был рядовой
как друзья мою смерть
накормили собой

будешь слушать ты молча
и не скажешь ни слова
всё прочту по глазам
мне не надо другого…

вот такие вот мысли
думал я до тех пор
пока кто-то не свистнул
и не щёлкнул затвор!

с небра падают чайки
как декабрьский снежок
ты на кухне в Москве
попиваешь чаёк

я застыну на миг
вот приснится же сон!
я опять на войне
я сошёл на перрон.

порою, невзначай, мерещится мне будто бы
пейзажи Брейгеля висят на стенах
разрушенных снарядами домов
и слышно еле-еле эхо голосов
тех сербов, что лет семь назад здесь полегли…

и амбразура сотворённая из книг
то прозой, то стихом
на ветерке тихонько шелестит…

прости меня, родная Сербия, прости
прости, что в той единственной атаке
меня контуженного вынесли свои
и в рукопашной не схватился я с хорватом
прости меня, пойми и осуди

я в неоплатном пред тобой долгу
и даже в тесном дружеском кругу
меня вдруг начинает так трясти
что закипает кровь и разум мой мутнеет
и захлебнувшись памятью, шалею…
но продолжаю всё бесцельно жить
в Москве, в убогой злой глуши…