Петр Елисеев - Привал на Эльбе
Когда осталось до дома метров сто, Вера побежала по дороге, развороченной гусеницами танков. Вот пронеслась она мимо амбулатории, перепрыгнула через канаву перед воротами и остановилась, обвела быстрым взглядом двор — пусто. Торчит на плетне глиняный кувшин, да тоскливо пищат осиротевшие цыплята. Без корма и питья они ослабли, сгрудились в кучу, вытянули тонкие, как соломинки, ножки.
Перескочив сразу через три ступеньки крыльца, Вера бросилась в дом. Тягостно стало ей, как на кладбище после похорон близкого человека. Что тут делалось? Роза, выращенная Верой из крохотного стебелька, обломлена. Только на самой нижней веточке торчал небольшой раскрывающийся бутон. На пыльном полу валялись разбитые тарелки, патефонные пластинки, разорванный портрет Пушкина. Она заглянула на печь, под кровать, думая, что где-нибудь лежат убитые мать и братишка. Где же они? Слезы душили Веру. Она подошла к двери, толкнула ее плечом и, споткнувшись о порог, вышла.
Вера заглянула в коровник — никого, перескочила через низкий плетень на огород и остановилась. Будто свиньи паслись на картофеле: ни одного целого куста. Ботва, разбросанная по земле, поблекла. Белели мелкие, как горошины, картофелины. Грядка мака, все лето пылавшая как пожар, вытоптана. Вера подняла головку мака с зубчатым венчиком, высыпала на ладонь бисерные зернышки и безвольно опустила руку, взглянув на капусту. От нее остались только увядшие листья, желтые, как блины. Молодая хозяйка пошла по огороду к яблоне. В тяжелом оцепенении прошагала она по розовому клеверу и вдруг пошатнулась, схватилась за голову. Она увидела мать с окровавленным лицом, лежавшую под яблоней, которую она посадила в честь рождения дочери. Вера упала на труп матери, прижалась к холодному лицу, зарыдала. Слезы ее падали на родное морщинистое лицо, смывая запекшиеся пятна крови. Неслышно подошел к Вере Костюшка, прятавшийся от немцев где попало. Он прижался к сестре, целовавшей ледяные руки матери.
— Костюшка, родимый, — Вера обняла косматую голову мальчика и еще горше заплакала. — Нет у нас больше мамы.
У Костюшки брызнули слезы. Он спрятал лицо в коленях сестры и всхлипывал. Вера погладила его взъерошенные волосы.
— Осиротели мы с тобой… За что же ее убили?
— За т-тебя… — с трудом сквозь слезы выговорил мальчик. — Ты убежала, а в хате два офицера остались убитыми. За это маму и расстреляли.
Вера сложила желтые, окоченевшие руки матери на грудь, положила ей под голову пучок мягкого клевера, поцеловала холодный лоб, накрыла ее лицо косынкой и, опираясь на Костюшку, пошла по огороду в осиротевший дом.
Сырая мгла окутала село. Потонули в туманном мраке избы, сараи, сады. Нигде ни искорки. На краю села чуть вырисовывались на фоне неба силуэты людей.
— Стой, кто идет? Руки вверх! — грозно прозвучал голос часового.
— Рук у нас очень много, — отозвался Элвадзе. — Не узнаете?
— Комсорг!
Пластуны, минировавшие мост, вернулись в эскадрон. Элвадзе коротко доложил Пермякову:
— Товарищ командир эскадрона, задание выполнено. Противнику не удалось прорваться через реку. Мост для немцев стал чертовым мостом.
— Знаю. Хорошо поработали. Тахав, вы еще раз ранены? В санбат отправляйтесь.
— Товарищ командир, не отправляйте. Я на воле скорее заживу, — башкир так убедительно сказал это, что Пермяков не стал настаивать.
— Ну, располагайтесь, ужинайте. А я поговорю со старым знакомым. Узнаете? — кивнул Пермяков на пленного.
— Это тот, который ничего не говорил? — узнал Михаил обер-лейтенанта Заундерна, напоровшегося на мотоцикле на засаду. — Теперь разговаривает?
— Ни в какую, ни по-немецки, ни по-русски, — ответил Пермяков.
— Упрямый, как колхидский бык, — добавил Элвадзе.
— Мы не мешаем? — спросил Елизаров.
— Нет, оставайтесь.
Михаил и Сандро сняли шинели, протерли свои автоматы и сели рядом на скамейке. Тахав пошел на перевязку. Пермяков стал допрашивать пленного.
— Что за шифровка? — спросил он и, закурив, положил пачку папирос на стол.
Заундерн неторопливо кусал верхнюю губу вместе с жесткими усами. Он жадно посмотрел на папиросы, закурил и, закинув голову назад, выставил кадык. Пермяков предложил ему сесть. Пленный офицер сел и отвернулся, не сказав ни слова. Свет коптилки скупо освещал его длинное исхудалое лицо. Щеки глубже впадали, когда он затягивался дымом. Тонкая нижняя губа его вздрагивала. В глазах отражался свет лампочки. На длинном носу блестели капли пота.
— Вы строевой офицер? — спросил Пермяков по-немецки.
Заундерн молчал, уставившись глазами в угол.
— У меня бы он сразу залаял! — не выдержал Сандро. — У, сазизгари!.. — оскалив зубы, произнес он и отошел в угол. — Врага надо встречать по-вражески, учил меня отец. — Элвадзе сел на порог и стал протирать автомат Пермякова.
— Ваша ненависть, Сандро, понятна. Любить врага не за что, будь он проклят. Но дело заставляет возиться с пленными, охранять, копаться в их загаженной душе, — заметил комэск и продолжал допрос: — Ваш полк здесь, в Шатрищах, находился?
Заундерн молчал, то и дело затягиваясь дымом папиросы. Пермякова неожиданно вызвали в штаб полка. Михаил и Элвадзе остались с немцем, Елизаров отыскивал в разговорнике вопросы, которые можно задавать при допросе пленного.
— Какого полка и какой дивизии? — держа перед глазами разговорник, спросил Михаил по-немецки.
Офицер с пренебрежением посмотрел на казака, выпустил изо рта облачко дыма.
Разъяренный грузин рванул немца за шиворот.
— Какого полка и какой дивизии? — заглянув в разговорник, повторил он вопрос по-немецки.
Заундерн побледнел и быстро проговорил:
— Девяносто пятого полка, дивизии СС «Мертвая голова».
— Повтори! — тряхнул Сандро немца.
Заундерн повторил свой ответ громче.
— А, сазизгари, заговорил! — усмехнулся Элвадзе.
В комнату вошли командир полка Дорожкин и Пермяков, держа в руках немецкие письма и штабные документы, захваченные кавалеристами.
— Какого полка вы, господин обер-лейтенант? — спросил Дорожкин.
Заундерн взял папиросу, но не ответил.
— Девяносто пятого, — сказал Елизаров.
— Вы откуда знаете?
— Он сказал нам сейчас.
— Вы из девяносто пятого? — переспросил Дорожкин.
Заундерн продолжал молчать, жадно затягиваясь дымом.
— Товарищ майор, разрешите мне допросить его! — Элвадзе взялся за рукоятку нагайки.
— Отойдите, — строго заметил командир полка.
— Элвадзе, выпустите с Елизаровым боевой листок о сегодняшних схватках, — поручил Пермяков.
Старания майора Дорожкина ни к чему не привели. Обер-лейтенант не произнес больше ни слова.
— Товарищ командир полка, вот интересное донесение в документах немецкого штаба, — подошел Пермяков.
— Видите? — показал Дорожкин пленному. — Подпись вашего подполковника Гильмута.
Офицер невольно повернулся, услышав фамилию своего начальника, и дрожащими руками вцепился в бумагу, рассматривая подпись.
— Можете не сомневаться, оригинал, — насмешливо произнес Пермяков и начал читать донесение: — «В боях за село Шатрищи вверенный мне полк потерял половину личного состава. Из офицеров остался только один начальник штаба капитан Мильке. Командир бронетанковой роты обер-лейтенант Заундерн, — Пермяков на мгновение задумался и добавил от себя: — заранее бежал и сдался в плен».
Немец вскочил со скамейки. Лицо его позеленело, усы ощетинились.
— Я сдался в плен?! — крикнул пленный и закашлялся. — Лысый дьявол. Сам бежал, документы бросил! — выпалил Заундерн и опять замолчал.
— Это не вина Гильмута. Его наши казаки поторопили, — с улыбкой заметил Пермяков, просматривая захваченные документы. — А вот и вам письмо, господин обер-лейтенант.
Обер-лейтенант протянул обе руки, но Пермяков отошел в сторону и начал читать:
«Получила от тебя сорок девятое письмо. Я аккуратно подшила его, как и все остальные. Как получу твое сотое письмо, отдам все переплести… Давно не получала от тебя посылки. Не можешь ли прислать мне золотые пряжки на туфли? Ведь там, в России, много золота. Ждем тебя домой со скорой победой. Крепко целую. Гертруда».
— Господин майор, — четко произнес Заундерн, — это семейная переписка. Я требую уважения личности.
— Что с бою взято, то свято, — сказал Дорожкин.
— Возьмите. — Пермяков бросил письмо на стол. Ему до тошноты противно было читать «откровения» алчной немки.
— Что-то вы, господин обер-лейтенант, плохо снабжаете семью, — иронически заметил Дорожкин.
Немец опустил голову. «Какая дьявольская участь! — думал он. — Командование считает меня перебежчиком, семья просит посылок, а русские допрашивают».
