Станойка Копривица-Ковачевич - Поймать лисицу
— Да я… — начал было отец.
— Твои заботы меня не касаются, — оборвал его пожилой.
Молодой постукивал пистолетом по ладони.
Но отец не сдавался.
— Послушайте, братцы, мне ж молотить надо, зерно пропадет…
— Завтра смолотишь, когда уйдем, — сказал пожилой.
Продолжая играть пистолетом, криво усмехаясь, подступил к нему и молодой.
— Ладно, ладно, — пробормотал отец. — Сделаю.
Влайко было жаль отца, вынужденного разговаривать с этими типами и подчиняться им. В душе он наверняка их проклинает. Но ясно было, что с ними шутки плохи: им ведь безразлично, куда стрелять — в человека или в пень.
— А теперь, щенок, беги домой да принеси нам перекусить, — приказал пожилой.
— Я пойду с ним, он ведь не знает, что взять, — засуетился отец.
— А ты здесь останешься, — перебил его молодой. — Неизвестно, что ты нам подстроить можешь.
— Пусть попробует, — пригрозил пожилой, мигая налитыми кровью глазами. — Мы тогда его дом с землей сровняем.
Влайко смотрел на них, на отца, и ему вдруг нестерпимо захотелось очутиться где-нибудь в другом месте.
— Ну, топайте, — прикрикнул пожилой.
Отец взялся было за узду, но молодой приказал:
— Лошадей оставь здесь. Так будет надежнее.
Беспомощно пожав плечами, отец кивнул Влайко:
— Идем…
— Эй, дядя! — окликнул его гнусавый. — Следи за своим щенком, чтоб не распевал партизанские песенки, иначе я ему язык окорочу!
Когда его уже не могли услышать, отец выругался сквозь зубы:
— Сволочи!..
— Вот они, твои четники! — сказал Влайко, решив высказать все, что было на душе, но получил такую затрещину, что в глазах потемнело. Он заплакал и отбежал в сторону, вызывающе крича: — Твои, твои, а то чьи же? Ты ведь их вон как любишь!
Отец схватил палку.
— Я тебе покажу, кого я люблю!..
Влайко пустился наутек. Все было обидно: и оплеуха, и пережитое на току унижение, но больше всего возмущала мальчика отцовская покорность. И он поклялся: пока жив, никогда не будет хорошо относиться к четникам, да и к отцу тоже, если тот будет с ними заодно.
Этой клятве Влайко остался верен навсегда, но никому, даже Рыжему, не рассказал, что с ним произошло в тот день.
И отец был нем как могила.
Всюду боль
Погруженная в свое горе, мать раскачивалась из стороны в сторону, причитая. Отдельные слова доносились до слуха Раде: "Бедная я, несчастная… сынок мой… горе мне, горе…"
Раде не хотел тревожить ее, хотя с утра, кроме кусочка хлеба, во рту у него ничего не было и голод давал о себе знать. Выйдя из дома, мальчик сел на крыльце. Тут его и застал дядя.
— Что пригорюнился? — спросил он Раде.
— Ничего, — ответил мальчик угрюмо, поднимаясь со ступеньки.
— А Йоле где?
— Пошел на мельницу.
— А мать?
— Дома… — Он показал рукой на дверь.
— Никак не успокоится, — сказал дядя, качая головой. — Погубит она и себя, и вас.
Он зашел в дом, оттуда послышался его голос: "Радойка, послушай меня, Радойка…" Потом, выйдя на крыльцо, дядя обратился к Раде:
— Иди-ка ты ко мне на огород, мои там копают картошку, помоги им, а они тебя покормят! — И возвратился к матери.
Раде нехотя встал. На душе было тоскливо. Он чувствовал себя очень одиноким в этом мире, одиноким и никому не нужным. Ноги заплетались, словно на плечах лежала тяжелая ноша. "Почему так грустно и пусто у нас дома? — думал мальчик. — Никогда не знаешь наверняка, поешь сегодня или нет".
— Это потому, что у вас нет отца, — объяснила Лена, когда он однажды ей пожаловался.
— Да, у вас всегда хорошо. И всегда есть что пожевать, — с завистью сказал Раде.
— А ты живи у нас, — предложила она серьезно.
— Ну да! — рассердился малыш, — Как же я оставлю Йоле?
— А он станет к тебе приходить. Он и так каждый день у нас.
— А мама? — спросил Раде. — Она будет плакать…
— Подумаешь, — ответила девочка. — Она и так плачет.
Раде понимал: это правда. Но он не мог оставить мать, пусть даже у Лены ему было бы во сто раз лучше. "Все было бы по-другому, если бы Райко был жив", — подумал он, тяжело вздохнув, и, кажется, впервые осознал, что такое смерть. Райко нет и никогда больше не будет! Глаза малыша налились слезами.
— Если бы Райко не ушел тогда с пролетариями, он остался бы живым, — сказала Лена. — Это они виноваты!
— Нет, пролетарии не виноваты, — ответил Раде, защищая брата.
— А кто же, если не они?
— Война виновата, вот кто! — рассердился он.
— Конечно, война, но и пролетарии тоже, — упрямо твердила Лена. — Мой отец так говорит.
— Подумаешь!
— Он знает. Поэтому он и не любит пролетариев.
— И вовсе не поэтому! — ехидно сказал Раде.
— Только из-за Райко!
— Нет, не из-за Райко, — твердил он.
— Почему ж он вас любит?
— Ну, мы — другое дело, — ответил Раде, прекращая спор.
"А почему другое? — думал он, направляясь к картофельному полю дяди. — Пожалуй, нет, не другое. Мы тоже пролетарии. У нас тоже ничего нет…"
От жалости к себе и к своим близким он заплакал, но поспешил смахнуть слезы. "Не дай бог увидят, начнут приставать с вопросами, не отвяжешься".
Весь день он усердно работал, стараясь ни с кем не разговаривать. Даже с Леной. Сначала она крутилась возле него, заговаривала, но он отвечал односложно, и она оставила его в покое. Вечером же, когда Раде собрался домой, она решила проводить его. Мать Лены дала мальчику кошелку картошки, от которой он долго отказывался и взял только после того, как тетка убедила его, что он все заработал. Лена сказала, что поможет донести кошелку, — конечно, это был предлог, просто она хотела поговорить с Раде.
Был прекрасный осенний вечер. Долго шли молча. Лена замедлила шаг, взглянула на небо и вдруг спросила:
— Раде, а ты веришь, что душа живет после смерти?
Он даже остановился. Разыграть хочет? Но светлые глаза девочки были спокойны и серьезны.
— Не верю, — ответил Раде.
Малыш сел на траву. Лена устроилась рядом.
— А я то верю, то не верю, — сказала она, ударив кулаком по росшему у обочины кусту.
— Кажись, и я тоже… — признался Раде после непродолжительного раздумья, вспомнив, как еще совсем недавно надеялся на то, что Райко обязательно вернется.
Но сегодня — сегодня Раде понял, что брат не вернется никогда…
— Не верю, что бог есть, — выкрикнула Лена и снова ударила кулаком по кусту.
Раде молчал, задумавшись.
— Ведь если б он был, — продолжала девочка запальчиво, — наверняка кому-нибудь удалось бы его увидеть, правда?
Раде молчал.
— Врут они все, что он есть, — уверенно заявила Лена. — Врут! Не видел его никто!
Раде не знал, что ответить. Может быть, Лена права. Ведь если бог такой всемогущий, каким его считают, почему он не воскресит Райко? И все-таки, понимая, что Райко никогда не вернется, Раде не винил бога за его бессилие.
Лена вдруг сказала:
— Вот вырасту — и уеду отсюда… Куда-нибудь далеко-далеко… — Посмотрев на Раде, она предложила: — Поедем вместе, хочешь? На поезде прокатимся… — Глаза ее сияли, и Раде улыбнулся. — Ну как, поедем? — И, прежде чем он успел ответить, глядя вверх, в небо, выпалила: — Знаешь, мне иногда хочется завыть на луну!
Он расхохотался — впервые за этот день.
— Давай вместе повоем? — Вскочив, она протянула мальчику руку.
— Что это на тебя нашло? — спросил он, продолжая сидеть на земле. — Только собаки воют на луну.
— Ну и пусть. Я тоже буду! — И, приставив ладонь ко рту, она издала протяжный, скорбный вопль, похожий на завывание собаки.
— Ой, не надо, прошу тебя! — крикнул Раде, вскакивая.
Лена замолчала, снова села. Казалось, этот вой неизвестно почему ее успокоил.
— Знаешь, Раде, — тихо сказала девочка, когда он опустился на траву рядом с ней. — Иногда у меня бывает такое настроение, такое… Просто не знаю, куда деваться…
Больше они не разговаривали.
Утихомирившись, Лена смотрела в темнеющее вечернее небо. Откуда-то из дальних его глубин на нее глядели чьи-то глаза. Они были желтые, дерзкие — совсем как глаза Рыжего… Лена им улыбнулась. Потом попыталась отогнать видение, но оно вновь возвращалось. Глаза сверкали и манили, словно светлячки. Хотя нет, светлячки безобидны, а эти огоньки опасны — они жалят. "Ну и пусть жалят, — подумала девочка. — Ну и пусть…"
Она проводила Раде до самого дома. Расстались молча — кажется, в этот вечер они поняли друг друга, как никогда раньше.
В комнате было темно. Раде зажег лучину, затопил печь и испек картошку. Мать сидела на том же месте, где он ее оставил.
Когда картошка была готова, Раде позвал:
— Мама, идем ужинать.
Она смотрела перед собой отсутствующим взглядом. Малыш потянул ее за рукав. Раде отдал бы что угодно, лишь бы вывести ее из оцепенения. Лишь бы она стала такой, как прежде. И вообще — чтобы все стало как раньше.
