Александр Великанов - Степные хищники
— Одноконная подвода, — повторил Митин. — Правит баба, а телега вроде порожняя.
— Чикомасов, возьми с собой одного человека и добеги до ростоши. Кстати, проверьте, что за баба едет и куда!
Чикомасов побежал с кургана, а Кондрашев опустился и лег на горячую землю, положив руки под голову.
Лысый Мар… В прошлом году на этом самом месте белоказаки зарубили старшего брата Кости — Дмитрия. Убивали зверски — клинками обтесали голову словно кочан капусты, — ни ушей, ни носа, ничего не оставили. Костя сам ездил за телом брата. Разве такое забудешь?!
Отгоняя воспоминания, Кондрашев поднялся.
Устя правила лошадью, Андрей врастяжку лежал на сене.
— Андрюшенька, вершники! — тревожно проговорила Устя, когда повозка начала спускаться в Святую ростошь.
— Где? — Андрей поднял голову.
— Возле мара. Двое вроде сюда бегут.
— Затруси меня сеном!
— За дезертирство тебе что будет?
— Ничего. Заберут в часть и отправят на формирование.
— А вдруг дознаются, что ты из караульного батальона?
— Ну и что же из того? Неужели там досе не разобрались, кто убил комроты!
— Нехорошо у меня на сердце, Андрюшенька.
— Не робей, сестренка, обойдется! — ответил Андрей и спрятал голову в сено.
— Здорово, землячка! Далеко ли путь держишь, справился Чикомасов, избоченившись в седле. Кавалерист был неравнодушен к хорошеньким девушкам и при случае непрочь был приволокнуться.
— В Шильную Балку, к дяде, — ответила Устя.
— Дорога не близкая. И одна? Бесстрашная ты девушка.
— Уж какая есть.
— Айда с нами, — вместе веселее.
— Мне одной не скучно! Но-о! — дернула Устя вожжами.
Чикомасов искал подходящие для разговора слова.
— Эх, судьба солдатская, — мыкаешься, мыкаешься по свету, как неприкаянный, никто тебя не пожалеет, никто не приголубит…
— Хочешь, кнутом приласкаю? — серьезно предложила Устя.
— Это ты со всеми такая обходительная или… Поди, есть какой-нибудь счастливец, что в рубашке родился? А? Есть ведь, девушка?
— Может быть, и есть, — согласилась та.
Дорога пересекала ерик, на дне его шагах в пятидесяти правее блестела в калужине вода.
— Родник, — сказал бывший с Чикомасовым красноармеец. — Давай коней напоим!
— Можно, — согласился Чикомасов. — А ты поить будешь? — спросил он Устю.
— Нет, — ответила та, радуясь, что непрошеные попутчики наконец-то отстанут.
Красноармеец, свернув с дороги, поехал прямо по бурьяну к воде. Вдруг его конь захрапел и шарахнулся в сторону, а из бурьяна выскочил волк, худой, длинноногий, с висящими клочьями невылинявшей шерсти. Конь Чикомасова взвился на дыбы, чуть не сбросив с седла хозяина, а Устина лошадь, закусив удила, понеслась вдоль ерика.
— Тпру-у! Тпру-у! Да стой же! — кричала Устя, изо всех сил натягивая вожжи.
— Держи-и! Перенимай! Передерни ей удила! — орал припустившийся следом Чикомасов.
Скачка продолжалась недолго: тележка, попав колесом в яму, слетела с передка, Устя потащилась на вожжах, но тут Чикомасов, заскакав спереди, остановил лошаденку. Андрея вместе с сеном вытряхнуло из телеги, и догонявший сзади красноармеец чуть не налетел на него.
— Ты откуда взялся? Кто таков? — удивился Чикомасов.
— Это мой брат, — сказала Устя.
— Документы!
— Нет у меня документов. Дядя заболел, а командир не отпускал, пришлось самовольно отлучиться.
— Дезертировал, значит? Та-ак. Придется тебя доставить по назначению.
— Дело ваше, — вяло произнес Андрей.
— А я как же? Товарищи, не трогайте его, — он и сам явится в часть. Право слово!
— Ты, красавица бесстрашная, одна доедешь, а дезертиров пускать у нас нет правов.
— Товарищи миленькие! — чуть не плакала Устя.
— Может быть, в самом деле отпустим? На чёрта он нам в разведке? — шепнул красноармеец. — Парень, видать, смирный, на бандита не похож.
Чикомасов замялся в нерешительности, но чувство служебного долга пересилило.
— Иди вперед! — строго приказал он.
— Андрюшенька!
— Не надо, сестренка, не плачь! Ничего не поделаешь, — утешал Андрей, прощаясь. — Счастливо тебе добраться до дому!
Устя осталась одна. Она долго смотрела вслед ушедшему брату, затем сильным рывком наложила тележку на передок и поехала к лесу.
«Покормлю, а там по холодку тронусь к дому. Надо бы спросить, чьи они такие… Этого ухажера я вроде видела где-то», — невесело размышляла девушка.
На опушке в тени деревьев Устя остановила лошадь, отпустила чересседельник, разнуздала и в тревожном раздумье повернулась к кургану. Потянувшаяся за травой лошадь толкнула ее оглоблей. От толчка Устя очнулась. «Надо бы распрячь, — мелькнула мысль, но тут же Устинья махнула рукой. — Пускай в упряжи пасется». Какое-то безразличие овладело ею, и только сердце сжималось, больно-больно покалывая в груди. — «Да нет, ничего они ему не сделают», — успокаивала она себя.
У куста, заплетенного сухой травой, Устя опустилась на зачерствевший без дождей суглинок. «И что за жизнь такая. Словно взбесился народ: норовят друг дружке горло перегрызть. Вот, хотя бы мураши: живут, трудятся, кормятся, и никто их не трогает».
Устя некоторое время следила за маленьким черным муравьем, тащившим куда-то крохотный прутик. Травяные стебли, комочки глины мешали ему: муравей спотыкался, падал, ронял ношу, находил и опять тащил.
— Ах ты, дрянь такая! Вот тебе! Вот тебе! — Устя несколько раз ударила с силой по тому месту, где только что трудился муравей и где разыгралась трагедия: к маленькому подбежал большой рыжий муравей и откусил ему голову.
«И тут нет правды! — горько усмехнулась Устя. — Везде одно и то же — бьются, враждуют, губят один другого, а ради чего, — сами не знают».
Принесшийся со стороны кургана глухой хлопок револьверного выстрела заставил ее вскочить на ноги. Напрягая до боли глаза, Устя смотрела туда. Страшное подозрение закралось в душу. На невзнузданной лошади с отпущенным чересседельником Устя помчалась к кургану.
— Дезертира задержали, — доложил Чикомасов.
— Из какой час… — хотел спросить Кондрашев и, не докончив фразы, замолчал, — перед ним стоял убийца командира роты. «Что за черт! На кого он так похож?»— опять, как тогда на митинге, мелькнула мысль.
— Из караульного батальона.
«Вот гад, — не боится! — подумал комвзвода. — Шлепнуть бы подлеца на месте, да нельзя: комэск за милую душу под суд отдаст, и за какую-то сволочь отвечать придется».
Чтобы успокоиться, Костя провел рукой по лбу. Рука была почему-то потная и холодная. «Смелый, нисколько не боится, а может быть, рассчитывает, что не дознаются?» Проверяя это предположение, Кондрашев зло спросил:
— Ты пошто комроты убил?
— Это не я, — внезапно побледнев, произнес задержанный.
— Я не я, и лошадь не моя. Стрелял-то ты?
— Я вверх. Товарищ, клянусь…
— Какой я тебе товарищ!
— Увидите, что я не виноват!
— Конечно, разберутся. Ну, шагай! — махнул Кондрашев плетью по направлению Переметного и скомандовал — Взвод, за мной шагом ма-арш!
Шагах в ста от мара Кондрашев остановился и, оглянувшись, увидел, что наблюдатель на кургане машет ему рукой. Кондрашев поскакал к нему.
— Они. Сотни две, — доложил наблюдатель.
В двух-трех верстах от мара виднелась двигающаяся конница.
— Комвзвод, слева еще! — испуганно воскликнул Митин.
По обтекавшему курган логу рысили еще человек полтораста.
— За мной! — крикнул Кондрашев и хлестнул коня. Митин поспешил следом. Через минуту оба нагнали разъезд.
— Бандиты! — сказал командир взвода. — Галопом…
— А его куда? Отпустим? — спросил Чикомасов, указывая на Андрея.
— Кого отпустим? Ты, часом, не рехнулся? Знаешь, это кто? Тот самый, что на митинге в караульном батальоне командира роты убил.
— Да ну? — ахнул Чикомасов.
— Дай ему пулю сзади!
— Я-а… — поперхнулся Чикомасов и растерянно посмотрел на взводного.
Кондрашев зло выругался:
— Гайка слаба? Гадов, жалеешь, а они нас… — не договорив, он рванул из кобуры наган и, почти не целясь, спустил курок.
Андрей упал.
— Галопом ма-арш! — скомандовал Кондрашев, а когда засвистели над головами пули, добавил: — Полевым галопом ма-арш!
Лошаденка начала хрипеть и спотыкаться, когда в траве завиднелось что-то бесформенное. Устя спрыгнула с тележки и, хотя виден был лишь затылок, сразу узнала — Андрей!
Долго рыдала, билась Устинья Пальгова, а когда не хватило слез, подняла голову и сквозь зубы выдавила:
— Проклятые! Не видать вам светлого часа!
На опухшем лице заплыли обезумевшие, полные отчаяния глаза. Высохшие губы, как молитву, шептали нехорошие грязные слова.
