Николай Попель - Танки повернули на запад
От белой легковой машины, остановившейся напротив, к нашему домику шагает высокий полковник с пухлыми добродушными губами, готовыми, кажется, в любую минуту радостно расползтись в улыбку.
Полковник подходит ко мне, здоровается:
— Хотелось бы видеть генерала Попеля.
— Я — Попель.
— Полковник Журавлев, начальник политотдела первой танковой армии.
Мы прогуливаемся по улице, беседуем, прощупываем друг друга. Я кошусь на пехотинские петлицы Журавлева. Он перехватывает мой взгляд:
— В танковых частях служить не приходилось. Но надеюсь освоить боевую технику.
Говорит он твердо, часто канцелярскими словами. Но точно и немногословно. Если бы не постоянная готовность к улыбке, Алексея Егоровича Журавлева при первой встрече можно было бы принять за сухаря. Однако чем дольше мы разговариваем, тем очевиднее для меня его нелицеприятная, не безразличная к людям прямота и живой интерес к делу.
— Где остановились?
— В восьми с половиной километрах к юго-западу.
— Сейчас подъедем.
В машине Журавлев дает характеристики политотдельцам. Пользуется аттестационными определениями, сдержан, но неизменно определенен:
— Помощник по комсомолу майор Кузнецов. Грамотен, повышает идейный уровень. Опыт оргработы недостаточен. Смел, может увлечь личным примером и боевым словом. Работник перспективный… Начальник отделения агитации и пропаганды майор Хомский — кандидат наук. Имеет три книги по политической экономии. Трудолюбив, исполнителен. Пользуется авторитетом среди офицерского состава. Военная подготовка недостаточна…
Вопреки обычной в таких случаях последовательности, Журавлев пропустил своего заместителя.
— Зама нет?
Журавлев пожевал мясистую нижнюю губу, посмотрел на дорогу:
— Есть. Полковник Покидаев.
— Покидаев? — недоуменно переспросил я. — Иван Семенович?
— Он самый.
— Почему полковник? Почему замнач политотдела? Ведь он в дивизионных комиссарах ходил, членом Военного совета был?
— То наверху известно, — пожал плечами Журавлев. — Вы с ним давно знакомы?
— Лет пять, как не более.
В 1937 году Покидаев блестяще окончил Военно-политическую академию, работал короткое время в ней, потом в Киеве начальником политуправления округа. Перед войной служил в Ленинграде. Товарищи любили и уважали Покидаева, человека незаурядного ума, принципиального, бескомпромиссного. Однако году в сороковом до меня дошли слухи, будто Покидаев выпивает сверх меры. Я был крайне удивлен. Покидаев решительно выступал против пьянства. «Он и сейчас выступает, — рассказывали товарищи. — Сам выступает и сам же втихую закладывает». Но до войны грех этот наружу не вылез. Как сложилась судьба Покидаева на фронте, я узнал только сейчас, от Журавлева.
— Назначили членом Военного совета армии. По деловым качествам неплохо показал себя. Пока в штабе — ничего. А поедет в часть — неприятность. До передовой не доберется. Где-нибудь по пути обязательно спиртные напитки употребит. В результате потеря лица. До Москвы дошло. А там такие отрицательные явления не любят.
— Сейчас как он?
— По наклонной движется. Смотреть больно. Большого ума работник. И руководящий опыт имеет. У него поучиться иной раз не стыдно…
В просторной горнице с закопченным потолком и тусклыми, покрытыми пушистым инеем окнами тесно. Первый из пришедших получил разрешение курить, и теперь не продохнешь от махорочного дыма. Журавлев заметил, что я ищу глазами Покидаева.
— Полковник Покидаев плохо себя чувствует… В самых общих чертах я знакомлю политотдельцев со структурой и возможным применением танковой армии. Для них все это в новинку. Задумчиво слушают, удивленно качают головами.
— Кто-нибудь служил в танковых частях?
Ни один.
После совещания я остаюсь с Журавлевым и майором Хомским, высоким белобрысым человеком с ясными глазами на безбровом лице. Хомский старается казаться сугубо военным. Отвечает как автомат: «Так точно», «Никак нет», «Слушаюсь». Раскладывает передо мной отпечатанные на машинке разработки, тезисы лекций: «Великая победа Александра Невского», «Куликовская битва», «Переход Суворова через Альпы», «Русские прусских всегда бивали».
Отодвигаю в сторону папиросные листки машинописи:
— Товарищ Хомский, я не охотник до эффектных экзаменов. Но хотел бы задать вам пару частных вопросов. Отвечайте по совести, проверять не стану.
Хомский поднимается из-за стола, одергивает гимнастерку.
— Нет, садитесь, пожалуйста. У вас ТТ? Могли бы разобрать его?
— Пожалуй, мог бы.
— А собрать?
— Вряд ли.
— Какими-нибудь сведениями о наших и вражеских танках располагаете?
— Никак нет.
— Давайте отложим Александра Невского, повернем всю пропаганду, как говорится, лицом к танку. С завтрашнего дня политотдел и редакция начинают специальную учебу. Пришлю лучших командиров из танкового корпуса. Тема первой лекции: «Боевые свойства советских танков».
Читает помпотех командующего армией полковник Дынер. Последующие занятия наметим завтра же…
Мы расстались затемно. Я попросил секретаря политотдела проводить меня к дому, где остановился Покидаев.
В узких сенях задел ногой пустое ведро. Но на грохот никто не обратил внимания. Из комнаты доносился грудной женский голос:
Твоя рубашка сохнет на заборе,
Качает ветер рукава слегка.
Я прислушался:
Ты защищать страну уедешь вскоре,
Пойдешь в атаку впереди полка.
Может быть, секретарь политотдела ошибся? Я неуверенно постучал в дверь. Откликнулись одновременно два голоса. Мужской:
— Заходите!
И женский, тот, что пел:
— Кого еще надо?
Дернул на себя ременную петлю, заменявшую ручку. В комнате темно, пахнет табаком, щами, овчиной.
— Здесь остановился полковник Покидаев?
— Угадали. Ната, завесь-ка окошко да зажги свет. Поищи свечу. Так кому это полковник Покидаев требуется?
— Мне, Попелю, Покидаев требуется.
— Николай! Зашел-таки, не забыл старую дружбу. Тапочки прошлепали по полу. Мы обнялись.
— Ну, когда же там свечка будет? — нетерпеливо крикнул в темноту Покидаев.
— Не запряг, не нукай. Я тебе не ординарец, — скороговоркой отозвался уже знакомый мне женский голос.
Но свечка все же загорелась. Осветила стол с двумя мисками, кусками хлеба, мятой алюминиевой флягой, зеленым телефонным ящиком, беспорядочной стопкой газет.
— Так и живем, — неопределенно произнес Покидаев. — Живем — хлеб жуем.
Он не мог решить, как знакомить меня с женщиной и знакомить ли вообще. Но она сама подошла и протянула руку:
— Наталья.
Покидаев нечленораздельно объяснил:
— Наша официантка… военторговская… Такая рекомендация, видно, не понравилась женщине. Она недобро прищурилась на Покидаева, солдатским движением расправила складки на гимнастерке, сразу обтянувшей высокую грудь:
— Старые дружки встречаются, женщине тут делать нечего.
Накинула ушитую в талии шинель, надела офицерскую ушанку и сильно хлопнула дверью.
Покидаев прошелся по комнате, не находя начала разговору.
Он заметно постарел. Седовато-серая щетина покрывала морщинистые щеки, отвисшую складку второго подбородка.
Заговорил с наигранной мужской бравадой:
— Испошлился, думаешь, Покидаев?.. Ничего подобного. Я — человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Помолчав, продолжал:
— Я к ней сначала не только как к женщине, но и как к дочери… Без меня бы по рукам пошла. Долго ли среди нашего брата… Ну, чего глядишь, будто не узнаешь? Я это, Иван Покидаев. Бывшая краса и гордость Военно-политической академии, начальник политуправления, член Военного совета и прочая, прочая…
— Нет, не тот Иван.
— А ты того знал? По речам, по совещаниям? А в душу заглядывал?
— Что ж там у тебя происходило?
— Всякое. Не едиными речами жив человек. В какое время выходили в руководители? Понимать надо. Ты не думай, будто я двоедушничал когда-нибудь. Но тяжко было. Тоска наваливалась. А с кем поделишься? Попробовал раз выпить. Гляжу, отлегло. И ведь вы, дружки, знали, что Иван втихую насасывается, а молчали. При встречах руку жали.
— Может, справедливо бранить меня. Только зря вокруг виноватых ищешь.
— С себя ничего не снимаю.
Вдруг с тревогой, с комком, застрявшим в горле:
— Коля, дружок, не могу я на ноги встать! Народ кровью обливается, Родину отстаивает… Погибнуть бы и мне с честью — лучшей доли не надо. И сыны гордиться будут, и жена все простит… Слушай, Николай, в твоей ведь власти, переведите куда-нибудь Наташку.
— Любит она тебя?
— Бог знает. Переживет. Двадцать один год, а мне сорок три. Все равно каша не сварится. О своих былых чинах-званьях я не жалею. Хочу себя человеком почувствовать, политработником, большевиком…
