Николай Попель - Танки повернули на запад
И не расставался с ней до самого Берлина.
Вечером, когда были подсчитаны потери и трофеи, мы сидели в маленькой, тесной землянке Горелова. Уже миновало несколько часов после боя, а возбуждение не исчезало.
Горелов, в меховом жилете, в расстегнутой по-домашнему гимнастерке, без ремня, порывался шагать по землянке. Но тут не разгуляться, особенно ему, длинноногому, широкому в плечах. Три шага вперед, три назад. И голову предусмотрительно пригни, чтобы не стукнуться о грубо обтесанные солдатским топором бревна.
В эту ночь родилась наша дружба — едва ли не самое светлое в моей жизни за тяжкие годы войны.
Разговор был беспорядочен, сумбурен, но неизменно откровенен.
Горелов потянулся к нагрудному карману гимнастерки и басовито засмеялся:
— Держу пари, не угадали. Думаете, жена? Ничего подобного. Дочь.
Он достал из целлофанового пакетика снимок с круглой мордашкой. Из-под аккуратно подстриженной белокурой челки в объектив пристально смотрели большие светлые глаза.
— А жены нет. Не фотографии, а именно жены, — и он рассказал обо всем. О безоблачной — так ему сейчас представлялось — семейной жизни, о неожиданном гром среди ясного неба — уходе жены к одному приятелю.
— Неплохой, по-моему, парень. Слышал про него и не очень хорошее. Но больно соблазнительно посчитать его мерзавцем, ее мерзавкой. А они не таковы. И все-таки чего-то не понимаю. Может быть, потому, что таились… Боялась она признаться. Предпочла бегство. Письмишко на столе оставила. Как будто на часок отлучилась и второпях черкнула: «Вовуля, — мол, — каша в одеяле под подушкой. Я у Клавы. Скоро приду». Есть тут какая-то бесчеловечность. Ребенка бросила… Но ребенка она любит. Меньше, чем я, однако любит. Знала: если заберет, я не выживу. Не верите?.. Мать ее со мной и с внучкой осталась. Осудила дочь свою.
— И вы осуждаете?
— Иногда — проклинаю. Хоть и чувствую: несправедлив. В жизни может случиться любая оказия… Сейчас все реже проклинаю. Однако помню постоянно, даже в бою, когда все постороннее из головы вылетает…
Так говорим мы, перескакивая с одного на другое, возвращаясь к неоконченным темам и снова бросая их.
— Кончили сегодня с Брауном или нет? — басит Горелов.
— В основном кончили.
— Я вчера вдруг понял: немцы все едино уйдут из-под Ржева. Мы не сомкнулись с Западным фронтом, не окружили их — силенок пока не хватило. Но они после Сталинграда чуют: поднатужимся — так хватит. Боятся теперь котла, как черт кадила. Браун наступал, чтобы обеспечить коммуникации для отхода.
Я кивнул головой:
— Командир корпуса так же считает.
— Примерно можно прикинуть, куда немцы хотят перебросить войска. Думаю, к Орлу. Помните, полк, который Бурда повстречал, торопился ко Льгову. Два дня назад мы транспортный самолет сбили. Помешали господам офицерам до Орла долететь.
— Видимо, немцы вытекут из Ржевского кувшина. Досадно, конечно. Но ведь не смогли они уйти отсюда в конце ноября, в декабре. Наоборот, тогда подбрасывали пехоту.
— Любопытная ситуация, — задумался Горелов. И неожиданно спросил:
— Выходит, тот грозный приказ нашей Ставки — взять Смоленск, Вязьму, Ярцево, Духовщину, перейти на зимние квартиры — сочинялся для немцев?
— Выходит.
— Дезинформация, чистейшая дезинформация противника. Ведь о южных фронтах, о Сталинграде ничего не говорилось… Но и здесь не зря пролили танкисты свою кровушку: не дали Гитлеру перебросить под Сталинград 9-ю общевойсковую и 3-ю танковую армии, не позволили ему маневрировать резервами… Конечно, славы нам большой не достанется. Что попишешь! Сочтемся славою… Радует то, что и мы в здешних лесах и болотах на Сталинград работали.
Горелов оживился:
— Николай Кириллыч, давно вожу с собой бутылку «Цинандали». Жду случая распить. По-моему, случай приспел…
Не спеша мы цедим грузинское вино, закусываем галетами. Горелов отодвигает на край стола бутылку, сдувает с карты крошки и снова водит по ней тупым концом карандаша:
— Теперь бы сюда вот рубануть!
Я легко благословляю его и сам черчу мощные стрелы, пронзающие гитлеровскую оборону.
Но эти грозные стрелы так и остались на картах и на нашей совести. События с извечной фронтовой неожиданностью круто повернули.
— Наш брат предполагает, а Ставка располагает, — вспоминал потом Горелов ту беседу.
В один ничем поначалу не примечательный день пришла телеграмма из Ставки. И день этот сразу стал необычным.
Катуков торопливо сортировал бумажки и совал их в «министерский» портфель:
— А эта справочка сгодится, как полагаешь, Кириллыч? Эту цидулю брать?
Но поди угадай, какая бумажка потребуется Михаилу Ефимовичу, какая — ни к чему. В телеграмме всего несколько слов: «Немедленно самолетом в Москву».
Катуков надевает меховой жилет, поверх него телогрейку, на телогрейку романовский полушубок. Лететь придется на «У-2». Зимой это не самое приятное путешествие.
Три дня мы томимся, ждем вестей, смотрим в низкое серое небо. На четвертый Катуков с красным от мороза, ветра и возбуждения лицом шумно вваливается в избу. На ходу сбрасывает полушубок, ватную телогрейку, жилет:
— Так-то, товарищ член Военного совета армии…
— Какой армии? — настораживаюсь я.
— 1-й танковой, с вашего разрешения.
У меня нет времени вдуматься в смысл нежданного назначения. Чувствую радостную тревогу от оказанного доверия, предощущаю новые события. До сих пор только у немцев были танковые группы, армии, а теперь и нам такое под силу. Несмотря на поражения, на потерю металлургического Юга, на эвакуацию заводов…
А Катуков без передышки сыплет и сыплет новостями. Даже не делает пауз, необходимых для большего эффекта:
— Был у Сталина… В этих валенках по кремлевскому паркету топал… Корпус передаю Кривошеину… С нашего фронта только этот корпус да полевое управление 29-й армии. Общевойсковой штабец. Это и хорошо и плохо. Придется переучиваться и ему и нам… Когда? На ходу. На все про все — пятнадцать дней. Переброска, формировка, сколачивание и прочее. Некоторые части должны подойти с Западного фронта, другие — с Северо-Западного. Будут у нас и лыжно-стрелковые бригады, и воздушно-десантные дивизии…
После того как Михаил Ефимович произнес «пятнадцать дней на все про все», я уже плохо слышу остальное. А он, взбудораженный, не умолкает ни на минуту:
— Десанты на Псков, Порхов, Лугу… Вместе с армией Толбухина составляем группу генерала Хозина. При окружении демянской группировки группа вводится в прорыв на Порхов, Псков, выходит к Луге, на тылы ленинградско-новгородской группировки немцев и участвует в деблокировании Ленинграда…
Есть от чего прийти в возбуждение. Есть от чего испытать тревогу. На переброску частей, на подготовку армии — две недели. А вдобавок ко всему еще и то, что мы с Катуковым никогда не возглавляли такие махины, не решали задач подобного масштаба.
— Не робей, Кириллыч! — ободряет меня Катуков. — Не боги горшки обжигают. Армейский приказ вроде корпусного, только подлиннее, пунктов побольше.
«Это ты, Михаил Ефимович, сам себя шутками успокаиваешь, — думаю я. Небось тоже екает ретивое».
— Да, чуть не забыл, — продолжает Катуков, — помпотехом назначен наш Дынер. А уж Пал Григорьевич в своем ремесле толк понимает. За технику можно не беспокоиться.
— Насчет Дынера, конечно, повезло, — соглашаюсь я.
— Полный порядочек будет, — обнадеживает себя и меня Катуков. — А заместителем моим назначен генерал Баранович. Золотой старик! Еще в русско-японскую батальон в атаку водил. Перед этой войной начальником кафедры был. Стратегию постиг и оперативное искусство превзошел. Голова!
Через час я познакомился с прилетевшим из Москвы генералом Барановичем сухим, деловито-спокойным стариком с гладко выбритым бледным лицом.
Наутро три «виллиса», два танка и машина с рацией миновали северную окраину деревни. Катуков, Баранович, Дынер и я отправлялись в пункт сбора армии.
Мы должны были двигаться впереди начавшего передислокацию корпуса Кривошеина, до вчерашнего дня нашего корпуса. Нанесенный на карту маршрут вился по лесным дорогам, пересекал голубые ниточки рек.
На трехсоткилометровый путь отведено было три дня. Над нами висел пятнадцатисуточный срок подготовки.
Однако в первый день вместо ста запланированных километров мы сделали ровно… семь.
Танковая армия жила только еще в приказах, а на ее части уже обрушились первые невзгоды.
Дороги, по которым мы так уверенно двинулись, существовали лишь на карте. Нам предстояло следовать дальше по нетронутой снежной целине, стиснутой с обеих сторон густым недвижным лесом. «Виллисы» застревали быстро и прочно. Натянутые на шины цепи выбрасывали снег, и колеса погружались все глубже.
