Иван Днестрянский - Раненый город
С таким взглядом на вещи одесситом не стать. И ничего с этим взглядом не поделаешь. Город и индивид смотрят друг на друга со стороны и не верят друг другу. В той части души, откуда гордо и уверенно поднималось «я», теперь горькие чувства потерявшего свой мир чужака.
113
…Поднявшись обратно в городские кварталы и не увидев никаких признаков движения общественного транспорта, он начал голосовать легковушкам. Скоро притормозила белая «копейка» с треугольничком знака «инвалид за рулем», опустилось боковое стекло.
— Куда надо, браток? — спросил водитель, молодой еще мужчина.
— На поселок Котовского.
— О, брат, то мне совсем не по пути!
— Тогда к вокзалу.
— Сколько дашь?
— Сколько есть. Литров на пять бензина тебе хватит.
— Тогда поехали.
Он сел в машину и какое-то время ехали молча. Потом водитель взял молодого мордатого парня подшофе в хорошей дубленке. Да какая разница, ему все равно было, кого кастрюльщик еще взял. Эдик не смотрел уже, где едет. В тепле машины будто отключился. Металось снова перед его глазами пламя горящего дома и лицо первого убитого во взводе бойца. Непроизвольно он выругался и сказал еще что-то, какие-то слова из подсознания, которые через секунду уже не мог вспомнить.
— Где воевал? — вдруг спросил водитель.
Пока Эдик возвращался в реальный мир, парень-подсадка на заднем сиденье оживился.
— В Афгане!
— Нет. Туда не успел да и не стремился. В Приднестровье, недавно.
— Я там тоже был — спецназ! И парень длинно и матерно выругался.
Какой спецназ? Возрастом мордатый уже не подходил для дембеля. И офицером он не был точно.
— По разговору заметно, — усмехнулся Эдик.
— Только вот я не понял, за что там они все воевали!
— Как за что? А если бы вам под окнами дома кричали «Чемодан, вокзал, Россия»? Если бы на улицах били и убивали ваших друзей?
— Не было там такого! Что это ты за х…ню порешь здесь?
Морда наклонилась вперед и хлопнула его, сидящего впереди, по затылку. Водитель молчал, а Эдик, захлестнутый гневом, обернулся.
— Слушай ты, бык! Где ты там был? Улицу или село, свое подразделение, имя командира своего назови!
— Хватит болтать! Выпил лишнего, так помалкивай!
— Я к тебе еще раз обращаюсь: скажи где, в какой части фронта, в каком подразделении или отряде ты находился, имя своего командира назови!
— А там что, еще и фронт был?
— Был! А как иначе до таких, как ты, уродов, молдавская армия не дошла? До Тирасполя хоть доезжал или в Одессе у б…дей под юбками от звонка до звонка спецназил?
— Ах ты, поц, сейчас ты у меня получишь…
Мордатый парень сунул ему в голову кулак. Эдик, повернувшись на сиденье и резко подавшись вперед, как умел, нанес ему удар прямо в сытое, наглое рыло. Раздался звериный, злобный визг, и рослое существо на заднем сиденье, откинувшись было назад, подскочило и принялось яростно наносить в замкнутом объеме удары. Цели они не достигали.
— Эй, что вы делаете, мотайте вон отсюда! — завопил водитель, резко затормозив.
— Ублюдок, село или имя командира назови!
Рычание. Парень выскочил из остановившейся машины, рванув, открыл переднюю дверь и ударил Эдика ногой, норовя попасть повыше, в лицо. Тот ответил ему тычком ноги в бедро.
— Что вы делаете, машину хоть пожалейте, — закричал водитель.
Правда, чем водитель виноват. Поддавшись этому доводу, он в злобе вылетел из двери и тут же получил новый удар ногой. Вцепившись в эту ногу, вместе с потерявшим равновесие противником свалился на землю. Поднимаясь, ему удалось дать дубленочной морде в рыло еще раз. Но тот был ловок, и сильного удара опять не получилось. Они схватились у обочины драться, но противник оказался сильнее, тяжелее его и, судя по всему, занимался каким-то спортом. На каждый удар он отвечал двумя тяжелыми ударами. По корпусу, закрытому одеждой, было не страшно, но попадало и в лицо. Состояние было такое, что все равно.
— Где ты, сука, отсиживался, назови! Костьми лягу, а тебя изуродую, — хрипел он, не отпуская мордатого.
Рядом засигналила машина — сначала одна, потом другая. Дылда, ошарашенный такой ненавистью и оберегая от попаданий рожу, необходимую ему для каких-то других целей, заорал:
— Да пропади ты пропадом, сумасшедший, еще убью тебя тут, — и кинулся бежать.
Он так ничего и никого не назвал, «герой спецназа». Опять дала сигнал машина. Водитель, который, оказывается, не уехал, приоткрыл дверцу и крикнул:
— Садись, а то еще в ментовку попадешь!
Эдик, утираясь, сел.
Водитель тронул с места и, уже отъехав далеко, спросил:
— Ну и зачем тебе это надо было?
— Да не надо мне это было вовсе, извини. Не сдержался просто. Как стрельнуло, так словно Матросов на дот. Каков ублюдок попался! А говорок какой блатной!
— Ну и что? Промолчать не мог?
— Ненавижу! Вот сволочь! Куртку еще мне порвал…
— Нервы попридержи. Или быстро сойдешь с дистанции. Один в поле не воин.
«Копейка» остановилась.
— Прощай, тебе выходить.
— Прощай. И… э… ты извини. Я правда не нарочно. Деньги-то я тебе дал? Уже не помню…
— Да пошел ты на хрен со своими деньгами! Расслабься, все в порядке. Эй! Постой! Богом тебя прошу, не ввязывайся так больше. Тут полно этих мурчащих и фарцовщиков приблатненных. Все воевали — правда, по-разному…
— Хорошо. Запомню. Чудный городок!
Эдик вышел из машины, но, прежде чем захлопнуть дверь, вспомнил и снова наклонился к водителю.
— Знаешь, когда-то я сам одному «афганцу», из настоящих, тоже такую чушь лепетал. Про то, как там воевал. Хотя не был я там и не знал ни хрена. Вот что печально. Он мне в морду за это не дал. А зря. Надо было. Такие вещи спускать нельзя.
— Так если бы все давали! А так один за всех не передаешь. Самого забьют только.
— Я и говорю, чудный городок!
— Не хуже прочих.
У остановки стояли автобусы. Но он почему-то пошел не к ним, а на Куликово поле. Здесь, на брусчатке, раньше проводили парады, а сейчас холодный ветер гнал по площади начавшую падать с неба мелкую снежную пыль. На севере и востоке отсюда, за снеговыми тучами, между ним и Российской Федерацией, где он родился и которую больше всех остальных расколовшихся льдин теперь почитал своей родиной, пролегала еще одна граница. От этого в душе становилось ещё тошнее. Он понимал, что эту границу непросто будет перейти. Со смертью Светланы рассыпалась та новая судьба, которую он было нарисовал себе. Но он все равно не хотел возвращаться на родину нищим и побитым. Значит, что-то надо будет придумать. И здесь, в Украине, какое-то время придется жить.
С теплотой он вспомнил свой родной кубанский городок и старомодно обставленную квартирку, где любил сидеть на старинном жестком стуле перед большим дубовым столом. На столе стояли часы в изящном прозрачном корпусе с чёрным циферблатом и шкатулка, украшенная морскими раковинами. Часы струили время. Через прозрачный корпус было видно, как стягивалась и разжималась пружина, крутились зубчатые колёсики, зацепы одного из которых ритмично тюкал молоточек с кроваво-красным камнем. В шкатулке лежали звезда Героя, орден Ленина, множество других орденов и медалей его бабки. Он доставал их, и вешал на себя. Тщедушной детской груди не хватало, чтобы вместить все награды, которые принадлежали не мужчине даже, а женщине, которая прожила всю жизнь, сражаясь и работая не за чей-то режим, а за утраченную ныне идею и свою страну.
Вспомнился памятник в заводском парке. Там, в тенистой глубине под дубами, на серой плите по-прежнему сжимал рукой автомат краснозвездный солдат. И привиделось: перед солдатом, как много лет назад, стоял вихрастый, худой мальчишка десяти лет и внимательно, как это умеют делать дети, смотрел на какие-то интересные лишь ему одному точки и трещинки камня. Только глаза у мальчишки были неестественно старые. Так они и стояли, глядя друг другу в глаза, мальчишка и солдат. Трепетали на каменном лице лучики, и от их дрожания лицо солдата казалось живым. Камень будто грустно и мудро улыбался: «Ну что, понял теперь, каково это — Родину защищать?».
Он стоял посреди площади, худой, слегка сутулый, ничем не примечательный молодой человек со в кровь разбитым лицом, успевший почувствовать себя младшим лейтенантом не побеждённой армии, заслуги которой, даже не зная толком о них, с ходу начали присваивать себе все кому не лень. Выросшие в достатке застойных лет развращённые и самолюбивые паразиты, неизвестно за что требующие к себе уважения и желающие дальше сытно жрать. Они родились и выросли рядом с ним и его друзьями. Это было невыразимо обидно. Резкий и колючий ветер с пылью вышибал слезу из глаз. Затуманились, исчезли в дрожании влаги случайные прохожие. Начинали болеть ушибы, кидало в жар.
