Любовь Буткевич - Солдаты милосердия
Она рассказала нам о том, как погибла ее сестра. А мы, слушая, представляли ужасную картину.
…По обледеневшим улицам с большой осторожностью друг за другом передвигаются люди. В одном направлении с порожними кувшинами, чайниками и другими небольшими сосудами, а навстречу — с наполненными водой. Это жители нескольких кварталов шли за водой в одно, отведенное гитлеровцами, место. Брать ее разрешалось не более трех литров. И потому создавалась очередь — непрерывное движение людей.
Дороги залиты. Скользко. Кое-как переставляет ноги старушка, бережно придерживая кувшин с водой. Забавное зрелище для офицера-фашиста! С наглой усмешкой он смотрит ей вслед. Ему, должно быть, захотелось позабавиться. Вернулся и ударил по дну кувшина. Вода расплескалась, но сосуд остался в цепких руках хозяйки. Гитлеровец, неудовлетворенный, ударом сбил старуху с ног. Падая, она старалась удержать кувшин с драгоценным содержимым, чтобы хоть сколько-нибудь донести до дому, где ждала больная сестра. Ведь пройдено было уже более половины пути. Но озверевший офицер вырывает кувшин и выплескивает из него воду в лицо лежащей. Потом яростно начинает пинать, топтать ее сапогами. Натешившись, пошел было прочь, да, словно вспомнив что-то, вернулся и выпустил из пистолета всю обойму в изуродованное и без того уже безжизненное тело старушки.
Мимо шли люди с водой и без воды. Одни смотрели, чтобы запомнить, другие отворачивались, чтобы не видеть зверства, и спешили удалиться, чтобы избежать подобной участи.
Той старушкой была уважаемая учительница, пенсионерка, сестра нашей знакомой бабуси.
— Мы обе учительницы. Сестра была помоложе. Я ее берегла, чтобы на работу не отправили, — продолжала старушка. — Все сама я ходила за водой. А тут заболела. Лежала с температурой, в забытье. Очнулась как-то, позвала сестру — она не ответила. Меня мучила жажда. Просила пить, когда приходила в сознание. Но ко мне никто не подходил. Не знаю, сколько пролежала в бреду. Когда опомнилась, мне показалось, что сестры нет уже давно. Постучала в стенку. Пришли соседи. Выходили меня. А сестра все не возвращалась. Когда я сама смогла пойти за водой, встретила приятельницу, которая мне и рассказала о том, как погибла сестра. Даже не похоронила я ее, бедную…
Бабушке было о чем рассказать. Она говорила и говорила, словно тем самым хотела облегчить свою исстрадавшуюся душу.
— Горько смотреть на город, — продолжала бабушка, — в развалины превратили его, изверги. Разрушили дома и заводы, театры и школы. Сотни эшелонов отправили в Германию с награбленными ценностями, а тысячи парней и девчат — на каторжные работы.
От нее мы впервые услышали о страшной, трагической истории — массовом расстреле жителей города в Бабьем Яру, где десятки тысяч людей погребены были заживо, где колыхалась и стонала земля от задыхающихся людей…
Угнетающее впечатление оставил рассказ хозяйки.
При уборке помещений я занозила большой палец правой руки. Занозу удалили, а палец все равно раздуло, и он не давал мне покоя.
— Надо вскрывать, — заявил ведущий, — но будет очень больно. Разрез придется делать глубокий.
— Давайте под наркозом, — прошу я.
— Можно и под наркозом, — соглашается он, вспомнив наш спор о том, как я напрашивалась на наркоз, чтобы узнать, что чувствуют в это время больные. — Предоставляю тебе возможность испытать эту процедуру.
И вот я на перевязочном столе.
— Считай, — говорит Ирина Васильевна, наложив на нос маску.
— Раз, два… три-и, — выдохнула еле слышно.
— Считай! — кричит врач.
Слышать — слышу, а слово сказать не могу.
— Да она уже спит, — произносит Шура, стоящая у стерильного стола.
Вот взяли руку и начали обрабатывать спиртом, затем йодом. Пытаюсь крикнуть: «Стойте, не режьте! Я еще не уснула…» Почувствовала адскую боль. «Как бы разрыв сердца не произошел от такой боли», — думаю. Подтягиваю к себе руку.
— Подожди завяжу, — произносит Ирина Васильевна.
— Очень больно, — шепчу. Громкого голоса нет.
— Ну да, больно. Сама уснула, даже «три» не успела сказать, — смеется врач.
И тут я удивила присутствующих, рассказав все дословно, что слышала, и все, что чувствовала. А боль, как мне показалось, была более обостренной, чем могла быть без наркоза.
— Вот теперь-то я буду знать, как давать наркоз, чтобы раненые уснули по-настоящему и не ощущали такой боли, какую испытывала я.
— Значит, появилась тема для разговора на медицинской конференции. Врачам и сестрам доложишь свои наблюдения и ощущения.
А я испытывала душевную радость от того, что пока никто из больных не жаловался на то, что чувствовал боль во время операции.
Палец болел. Уколы и перевязки делать нельзя. Поэтому мне приказано развертывать приемное отделение в одноэтажном помещении, находящемся при входе во двор.
По распоряжению управления полевыми госпиталями, на сей раз личный состав готовится к приему только легкораненых фронтовиков, тех, кого для дальнейшего лечения отправлять в тыл не придется. Работать с ними значительно легче, потому что большинство из них находится на самообслуживании. Зато поступает их гораздо больше.
В одно из дежурств в приемное отделение привезли и пленного солдата, тоже легко раненного.
— А твое место будет здесь, — подвела его к носилкам, где он должен лежать.
— Гут, гут, — заулыбался он.
Щупленький семнадцатилетний мальчишка по имени Курт. Не думаю, что доброволец, как наши. Наверное, у них всех подростков уже призвали на войну. У него сквозное пулевое ранение в бедро. Без повреждения кости. По распоряжению начальника, его оставили в приемном отделении. Через неделю маленькие ранки — входное и выходное отверстия от пули — зажили, и он был уже здоров, лишь чуть прихрамывал. Раз здоров, старшина определил его на работу — подметать двор.
Можно сказать, он находился на разных правах со всеми. Никто его как пленного не обижал, не притеснял. И он, как бы в благодарность, старался помогать санитару перекладывать больных, наводить порядок в помещении.
— Курт, иди-ка сюда, — позвал однажды кто-то из раненых. — Только как тебе все это растолковать? Вот ты еще молодой и не знаешь, за что ты воевал. Когда подрастешь, может, разберешься в жизни и с благодарностью к русским будешь вспоминать такой «плен», в каком ты находишься. Может, осознаешь, как тебе повезло в том, что ты оказался в плену у русских.
Курт виновато и смущенно моргал глазами, не понимая смысла разговора. Наверное, потому и решил изучать русский язык. При каждом удобном случае он подходил ко мне с карандашом и блокнотом, спрашивал и записывал произношение тех или иных слов. Записывал и быстро запоминал. Уже на следующий день пытался говорить со мной по-русски.
— Правильно поступаешь, парень, что не теряешь время понапрасну, — учись. Все может пригодиться.
Да, хорошо, если бы разобрался: все доброе бы осталось в памяти и пригодилось. И как бы хотелось узнать, каким станешь ты, Курт?
Возвращалась я однажды с несколькими порожними подводами из эвакогоспиталя, куда сопровождала раненых. Слышу, кто-то стонет в кустах, у дороги. Заглянула, а там человек лежит в немецкой военной форме. Вначале напугалась — не пальнул бы. Отошла. Потом позвала санитара. Смотрит тот на нас умоляюще и просит застрелить. Да что было объясняться. Подхватили его — и в телегу. Он лопочет что-то и показывает на кусты. Подумала, что оружие у него там или вещи забрать просит. Подошла, а кусты зашевелились, и оттуда выползает еще один голубчик. Уложили их в повозку. Разутые и почти раздетые. Окровавленные. Тошно смотреть. У одного из них по локоть оторвана рука, у другого нет стопы. Кроме того, у обоих множественные ранения лица, рук и всего туловища. Мелкие раны и стопа не перевязаны, а культя верхней конечности кое-как прикрыта разорванной нижней рубахой. Вместо жгута использованы связанные и скрученные рукава.
Удивительно, как они выжили. Ведь бои прошли здесь более двух недель назад. Было похоже на то, что поблизости от них разорвались снаряд или мина, осколки которых сыпались на них градом. Возможно, что после ранения они лежали в шоке, а их сочли погибшими и оставили без помощи. А вот от гибели спасла их, определенно, низкая температура воздуха. Осенние ночи были холодными, Временами пролетал снег. А в жаркую погоду, да без обработки ран, давно бы погибли от заражения крови.
Для них во дворе развернули маленькую палатку, чтобы отогреть, поставили железную печку. Врачи, осмотрев, назначили лечение, как и всем раненым, потерявшим много крови. А лечить их приказано было мне.
Мне «везло» на уход за такими ранеными. Приходилось ухаживать и за власовцами, и за бендеровцами. И какую бы неприязнь они ни вызывали, надо было соблюдать тактичность и милосердие. Потом они из рук медиков переходили в распоряжение сотрудников Особого отдела, и дальнейшая судьба их нам не была известна. Да и не очень-то интересовала.
