Тимофей Гнедаш - Воля к жизни
— Какой сердитый… — усмехается Каленик, и туго набив сумку перевязочными материалами, отходит от воза, привязывает ее к седлу. У него превосходное настроение.
— Как вам, доктор, приглянулось здесь? Целый го род. Типография, слесарные, портняжные мастерские. Артиллерия, кавалерия…
— А радио вы вчера слушали?
— Ни, не успел. Поздно были в штабе. Да, целый город! А вспомнить, как партизанили первое время. Прятались в оврагах, ночевали на деревьях. Сколько товарищей погибло. Вот это самое тяжелое было время. А теперь, можно сказать, красота, уют!..
— Воздух! — кричат сзади нас. Партизанка в тяжелых сапогах, выскочив из палатки, срывает с веревки белье, выливает на костер ведро воды. Каленик ставит своего коня под большой дуб. Дюжий хлопец впереди нас, схватившись за оглобли, заводит под листву деревьев пустую фурманку. Самолет ревет и низко летает кругами над лесом.
Как будто снежная буря налетает на вершины деревьев. Квадратные листочки бумаги падают, цепляются за ветви, устилают землю. Каленик подбирает несколько листовок.
— Тю! — говорит он. — Экономно стали печатать! С обеих сторон, без полей… И бумага ни к шуту не годится, ни курить, ни писать. Разлезается под руками, як горелая тряпка!
Листовка начиналась весьма торжественно:
«Украинцы в лесах! С вами говорит германское государство. От имени Европы и ее великой культуры…»
Дальше злобная брань и демагогия на две страницы мелкого шрифта, а в конце листовки:
«Выходи из лесов и болот. Все прошлое будет тебе прощено, если с твоим оружием и этим пропуском ты явишься в немецкую полицию.
Пропуск.
Предъявителя сего пропуска кормить и хорошо с ним обращаться. Своею подписью под этим пропуском он обязуется никогда больше не бороться против германского государства и его союзников.
Предъявитель просит одну из таких работ в освободительной войне против большевизма:
а) работу в Германии,
б) работу на Украине,
в) служба в полиции,
г) служба в администрации,
д) работу на руководящих постах
(желательное подчеркнуть)
Подпись предъявителя.
Предьявителю сего, хотя бы он активно боролся раньше в бандитских отрядах, гарантируются мною жизнь и здоровье.
Фон Ден Бах СС Обергруппенфюрер и генерал полиции».— Тонкая работа! — смеется Петро. — Когда не было здесь партизан из Восточной Украины, немцы нам только грозили в листовках: «Повесим, если не выйдете из лесов». А теперь обещают «руководящую работу». Переменили тактику… Ну, до свидания, доктор. Скажите, вас тоже Федоров бранил, что без конвоя ехали до него? И меня за это выругал. Двух конных автоматчиков посылает со мной теперь, чтобы сопровождали до отрядов Бегмы. Коня подарил. До лучших времен, доктор! Желаю вам успехов!
Он садится на коня веселый, взбудораженный, на щеках его красные пятна.
«Трофейный» врач
Едва успеваю проститься с Калеником, вестовой приходит вновь:
— Вас зовет командир…
Ранний час утра. Федоров одет по форме, выбрит, стянут ремнем.
— Доктор, пройдите в отряд Лысенко. Это недалеко от штаба — километра полтора. Посмотрите командира. Последние дни почти не может ходить. Все ноги в язвах. Три часа бредет до штаба. Осмотрите больного и сообщите мне свое заключение.
В отряд Лысенко иду с Кривцовым. Хорошо в лесу. Толстые буки сплелись ветвями. Зеленый шелестящий потолок над нами. Солнечные лучи пронизывают редкие просветы листвы. Земля под деревьями ровная, плотная, идем, как по полу. Птицы поют так радостно, словно нет на свете никакой войны.
— Лысенко, — рассказывает Кривцов, — это командир одного из лучших отрядов. У него экзема, и она страшно угнетает его. Несколько дней назад он отправил половину своего отряда на ответственное задание. Обычно сам возглавлял такие операции, на этот раз пришлось послать комиссара. И до сих пор о посланных нет ни слуху ни духу. Он тяжело переживает это.
…На зеленой лесной лужайке, около замаскированной палатки расстелено одеяло, на нем сидит босой командир.
Около него — пожилой человек в очках, какой-то юноша профессорского вида и девушка, похожая на студентку.
— Знакомьтесь, — представляет Кривцов, — Федор Ильич Лысенко, врач Свентицкий, доктор Белый, сестра отряда Дуся Баскина…
Лысенко пытается встать, я удерживаю его:
— Сидите, сидите!
Ноги его в язвах и шрамах.
Свентицкий, внимательно оглядев меня, предупредительно говорит:
— Мне сказали о вашем приезде. Я торопился в штаб, чтобы вас увидеть, но вот задержался здесь. Как вы находите больного? Очень часто встречаю у партизан экзему. Экзему и желудочные заболевания.
— Вы не привезли из Москвы альбуцид? — спрашивает доктор Белый. — Альбуцид, я думаю, радикально помог бы, но у нас его нет.
— Если бы мы могли госпитализировать больного, поместить его в условия полного покоя, — замечает Свентицкий и пожимает плечами.
— У вас экзема давно в такой острой форме? — спрашиваю больного.
— Несколько дней.
— Вы чем-то сильно встревожены эти дни?
— Совершенно верно.
— Болезнь ваша на нервной почве. Придет ваш отряд с хорошими успехами, и экзема будет так же быстро заживать, как быстро обострилась.
— Значит, ничего серьезного?
— Ничего серьезного.
Возвращаемся из отряда втроем, идем не торопясь. Солнце пригревает, нежная зелень колышется под ветром.
— Гитлеровцы, — рассказывает Свентицкий, — заставили меня за два года пережить столько горя, сколько я не видел за пятьдесят пять лет своей жизни. Каждого интеллигентного человека в Ковеле они арестовывали по нескольку раз. Били на допросах, гноили без пищи и воды в смрадных ямах. Не просто убивали, а изводили людей, отравляли души, заставляли детей и женщин предавать друг друга, клеветать друг на друга. Поляков натравливали на русских, украинцев на поляков… Эго гной, а не люди! Они не посадили меня в лагерь только потому, что я был им нужен как врач. Я назывался у них «гебитс-врачом», а чувствовал себя невольником на галере. Я по натуре мягкий человек, но вижу во сне, как убиваю их, топчу ногами. Когда я попал к партизанам, почувствовал себя как будто на другой планете. Признаться, я не ожидал, что моральный уровень даже рядовых партизан так высок. Война развращает и портит самых лучших. Здесь же влияние войны как будто не коснулось людей.
Я смотрю на желтые полуботинки Свентицкого, на его брюки, густо забрызганные грязью. Кривцов перехватывает мой взгляд и говорит, обрашаясь к Свентицкому:
— Леонид Станиславович, может быть, сядем отдохнем? Вы сегодня километров десять прошли, не меньше…
— Нет, Михаил Васильевич, уже близко, и я не устал. Я вообще здесь не устаю, — улыбается доктор, — помолодел лет на двадцать. Мне вчера Алексей Федорович и Владимир Николаевич предлагали лошадь, но, чем трястись в бричке, приятнее пройтись пешком. Много значит, когда круглые сутки проводишь на свежем воздухе. Аппетит волчий, бодрость, свежесть… И все, с кем мне приходилось здесь говорить, отмечают то же. До войны болели, простужались, чувствовали себя слабыми, а здесь неизвестно откуда силы берутся. Многие забыли, что такое грипп. Я думаю, и отдаленность от городов играет некоторую роль: мало болезнетворных микробов.
— А если еще и врачи со всем тем, что дает нам современная наука, помогут больным и раненым…
— О, узнаю выражения Федорова и Дружинина! — восклицает Свентицкий, перебивая меня. — Они тоже так говорят. Прекрасные люди, но… не врачи. Они и не представляют себе, что значит лечить здесь, вот здесь! — останавливается Свентицкий и показывает пальцем на болотце. — Вот здесь лечить на высоте современной науки! Наука под сосной! Мы с вами врачи, мы должны ясно видеть границы возможного. Вы сами сейчас не могли помочь командиру ничем, кроме совета и моральной поддержки! Говорить о науке, когда мы не можем согреть в холодную ночь больного, потому что покрыть его нечем, а костра разводить нельзя! Когда у больного одна пара белья и ее нечем сменить…
— Но, Леонид Станиславович, и единственную пару белья можно стирать и дезинфицировать. — возражает Кривцов.
— Когда люди сидят по колено в воде, и не спят по пять — шесть суток, и недоедают, и им не хватает гемоглобина в крови. Вы знаете, я обнаружил здесь много случаев авитаминоза. Шатаются зубы, кровотечение из десен, головокружение.
Мне захотелось разубедить Свентицкого — человека из другого мира, иного взгляда на жизнь. И я говорю:
— В 1921 году, в Киеве, в медицинском институте не хватало профессоров, учебников, не было общежитий. Город был разбит, разграблен немцами и петлюровцами. Как жили мы, студенты? Находили комнаты в полуразрушенных домах, замазывали дыры, ремонтировали печки. Собирали щепки по улицам. На трех — четырех палочках варили себе затирку из ржаной муки. Когда становилось совсем голодно, шли пешком домой за пятьдесят километров, подкармливались, с собой кое-что приносили в Киев в торбах. И в таких условиях занимались наукой, бегали в «анатомичку», сдавали зачеты…
