Олег Татарченков - Высоко над уровнем моря
— Доброволец? Ну-ка покажите мне этого диковинного зверя…
Он отпихнул солдата, мешавшего разглядеть как следует редкий по афганским меркам экземпляр, и застыл с раскрытым ртом.
— Ба… — только и сумел вымолвить Худощавый.
Клоунаду Мухи, как звали шустрого остряка во взводе все, не исключая лейтенанта, прервал взводный:
— Кончай паясничать, ефрейтор! Лучше помоги молодому получить необходимое!
Муха схватил Варегова за руку и потащил к каптерке. По дороге он прошептал:
— Ох, и «повезло» тебе, салага… Ты у меня службы отведаешь…»
Вадим в этом нисколько не сомневался. Приготовившись к отпору, он молча вырвал рукав из цепкой пятерни Мухина. В ответ тот только недобро усмехнулся.
…-Сними автомат, зубы себе выбьешь! — кричал сейчас Вадиму Мухин.
Варегова удивила такая заботливость «Черпака», но он решил последовать его совету. Под испытывающим взглядом Мухи, Вадим с внутренним трепетом отпустил ствол орудия, снял автомат и упер АК прикладом в торчащее под правой ногой звено трака.
— Молодой! — не унимался Муха, — Видишь расщелину? Из нее нас на прошлой неделе из ДШК «духи» обстреляли. А это видишь?
Вадим посмотрел по направлению мухинской руки. Успел заметить какие-то блестящие осколки.
— Это наши вертолетчики потом по ущелью нурсами лупили! — прокричал Муха, стараясь перебороть рев мотора и шум ветра, — «Духи» тогда уже смылись, зато «крылышки» по нашей заставе чуть не попали! Вот уроды, а?!
Вадим смотрел туда скорее, чтобы не обидеть невниманием Мухина (который на поверку оказывался не такой сволочью, как показалось сначала), чем из любопытства.
Уже гораздо позже слова и понятия, которые «потерянное поколение» вынесет из своего пребывания на афганской войне, намертво свяжутся в его сознании в безобидными и неуловимыми, на первый взгляд, предметами, запахами и звуками. Свяжутся с потом войны и ее кровью. Они вопьются в основу жизни этого поколения, станут неотъемлемой частью. И тогда на всю оставшуюся жизнь этих людей — длинную ли, короткую ли — обыкновенное слово из трех букв — «дух», станет сероватой чалмой и черной бородой лопатой, зеленой солдатской курткой, надетой на длинную рубаху до колен, китайский АК в руках и жесткий прищур голубых глаз…
Сейчас «духом» для Вадима был всего лишь солдат первого полугодия службы. Каким недавно он был сам. Афганистан в его жизни оказался связан не с запахом крови, пороха и раскаленного металла, изматывающим желанием пить и страхом накануне неизбежной атаки, угнездившимся где-то внизу живота. Вместо всего этого — духота кабульского аэропорта, слегка проветриваемого сквозной струйкой ветерка с гор. Сухая щетина травы и прилипчивость шариков верблюжьей колючки. Волнующие запахи старого ханского сада…
«Вот он — настоящий Афган».
Сидя на броне боевой машины пехоты, шедшей в неизвестность по узкому горному ущелью, Вадим уже не чувствовал промозглого, неприятного ощущения, выросшего в душе и захватившего его на подмосковном аэропорте перед вылетом в эту страну. Он до сих пор не мог понять, что это было: всего лишь сырость холодного утра или страх. Появившийся, когда Варегов увидел медленно и неумолимо, как подъемный мост в преисподнюю, опускающуюся рампу грузового отсека Ил-76-го.
Афганистан.
Белесое небо над головой, изломы гор, зеленый жук — БМП, солдаты на броне, ощетинившиеся пулеметными и автоматными стволами. Это Афган, про который в течении первых пяти лет войны говорили шепотом, а сначала горбачевской перестройки — громко и с пафосом, по телевидению в и газетах. Из которого уже собирались выводить часть войск, разглагольствуя про непонятный «процесс национального примирения». Страна, в которую боялись и мечтали попасть — вдруг на их век не хватит военной славы, не подвернется больше случай проверить себя в настоящем деле…
Вадим не боялся и не мечтал. Он просто не верил, что эта далекая международная бодяга коснется его непосредственно. Даже сейчас Варегов не мог до конца осознать, что он здесь. Реальность окружающего мира разбивалась о ту жизнь, которую он оставил в Союзе. Эта жизнь еще была в нем.
«Ты должен меня понять Вадим… Иногда на человека накатывает странная волна отчужденности от всего мира. И кажется, что тебя никто не понимает. Взрослый мир, в который я должна войти очень скоро, чужд и незнаком. Все то, что было ценно раньше, рушится перед его жестокими и неумолимыми законами. Зачем нас в школе заставляют читать книги, верить им?! Наверное, я была слишком примерной ученицей…»
С каких пор он начал вспоминать строчки ее писем? Не с тех ли, когда белая бумага фотокарточки вспыхнула, стала чернеть в медленных струях огня? А может, когда прошло первое ожесточение, но уже ничего нельзя было изменить?
…-Эй, молодой, чего скис? — весело орал над ухом Вадима Мухин. Он уселся на башне как раз за спиной Варегова, и Вадим чувствовал, как сапоги «черпака» бьют ему между лопаток, — Ничего, боец, я сделаю из тебя настоящего солдата!
«Вот сука…» — зло подумал Варегов. Горькое и одновременно радостное ощущение полноты жизни, с которым он думал об Алле, исчезло.
Он вспомнил события двухмесячной давности.
— На, — ротный художник Камнев протянул Вадиму вскрытый конверт с фотографией, предварительно отстучав положенное количество раз по носу, — Мог бы себе оставить, для коллекции, ну да ладно — пользуйся.
Вадим молча сунул конверт в карман солдатского бушлата. Он старался не обращать внимание на манеру своего «пистолета» выдавать за добродетельный поступок несотворение подлости. С Камневым с самого начала прибытия в роту молодого пополнения у него сложились странные отношения.
Сашка Камнев, рабочий парень с Сахалина, с приблатненными замашками, как и полагается выходцу из традиционно каторжных мест, научился в свое время неплохо писать тушью и довольно ловко срисовывать с плакатов доблестных солдат и гвардейцев пятилеток. Он расписал достаточно красочно (и с огромным количеством грамматических ошибок) Ленинскую комнату роты, за что получил отпуск и расположение замполита: последний не особенно вчитывался в написанную каллиграфическим почерком на красном сукне пропагандистскую галиматью.
Собравшийся на дембель художник приметил в запуганном десятке молодых солдат независимо задранный подбородок Вадима. Околотворческим чутьем уловил в Варегове человека образованного и решил сделать из него своего помощника, а потом и сменщика.
Варегов не особенно возражал.
Уже на курсе молодого бойца до него (как, впрочем, и до остальных) дошло, что армия, какую видел в кино, здесь не только началась, но здесь же и закончится. Ровные отношения между солдатами одного призыва, авторитет сержантов, которых уважали за скрытое, непознанное салагами знание тонкостей службы, нехамское поведение офицеров, марш — броски по склону заснеженной сопки, стрельбы в три патрона из новенького Ак-74 перед принятием присяги и полная тарелка гречки с тушенкой в столовой — все это должно было закончится после распределения по ротам.
В ротах ждали хозработы. Свои и старослужащих, которые свое уже отпахали. Так что пусть «духи» вкалывают за себя и за «дедушек».
— «Духи», вешайтесь! — крикнули их колонне из проходившего мимо строя третьей роты.
— Сами вешайтесь! — в ответ задорно крикнул кто-то из молодых, еще не спевших забыть вкус маминых пирожков и поэтому искренне верящих, что мир устроен справедливо и разумно.
…Поэтому следовало устраиваться по возможности комфортно и независимо от блажи облопавшегося чифирем «черпака». Статус ротного художника, а по совместительству — писаря, давал в этом плане неоспоримые преимущества и автоматически причислял к ротным «блатным». На такой должности всегда можно отмазаться от наряда на службу, кухню или заготовку дров ради «самого срочного на свете» приказа командира составить ведомость на получение партии зимних портянок.
Это неторопливо и доходчиво объяснил Камнев Вадиму.
Так Камнев стал «пистолетом», а Варегов — «патроном». То есть человеком, который должен, как пуля из ствола, лететь и исполнять все, что ни прикажет его «дед». В обмен за «науку», пристойное положение в роте, а также независимость от других старослужащих.
Кто-то из армейских остроумцев вывел старое феодальное правило на новый лад: «патрон моего патрона — не мой патрон». В переводе на обычный русский это означало: «Я не имею права приказывать напрямую не мне подчиненному «молодому», а также подчиненному моего подчиненного». Что ж… На самом деле это была оригинальная трактовка воинского устава, не более.
Камнев не слишком дергал Вадима. Следовало лишь по ночам, после изматывающего лесоповала в тайге (на заготовку дров сразу загнали всех молодых без исключения) до отупения чертить идиотские графики и заполнять нескончаемые ведомости.
![Тамара Малышева - Будь моим одиночесвтом [СИ]](/uploads/posts/books/5239/5239.jpg)