Луи де Берньер - Бескрылые птицы
— Вода и речной песок. Старый способ шлифовки. Кислотой не могу. Почти кончилась.
Мехмет присел отдышаться, свернув себе в утешение и награду за труды толстую цигарку. Тяжелый дух сирийского табака перекрыл запах горячего металла и углей. Оклемавшись, Мехмет вынул из мешка громадный поднос и хорошенько ополоснул его в бадье с водой. Потом немного полюбовался своим чистым, девственным, незапятнанным, ярко сияющим произведением и передал его Рустэм-бею со словами:
— Из моих рук да в ваши, ага-эфенди, и пусть ему сопутствует удача.
Рустэм-бей благоговейно взял поднос; накатил незнакомый прилив эстетического наслаждения. Блюдо получилось даже лучше, чем во сне. По краю шла строка из Корана в непостижимой арабской вязи. В центре среди изогнутых листьев аканта расположились пять зверей. Орел с двумя головами, смотрящими в разные стороны. Два гуся стояли грудь в грудь и лапа в лапу; они запрокинули головы и все вокруг видели вверх ногами. Две одинаковые, невообразимо красивые и изящные антилопы с крыльями и вскинутыми хвостами стояли копыто в копыто и грудь в грудь. Наверное, они были сестрами-двойняшками от одной матки, но тоже, оглядываясь через плечо, смотрели не друг на друга, а в разные стороны.
6. Эпилог от письмописца Каратавука
Я вот сейчас напомнил себе о человеке, которого забывать не должен, поскольку обитаю в его бывшем доме. Семья спит, а я сижу с пером в левой руке над листом бумаги и думаю, как начать. Глядя на свет масляной лампы, я вдруг вспомнил Леонида-учителя, который учительствовал до ухода христиан. Его здесь не любили, но я-то подозреваю, что добро теплилось в его сердце, ибо во время войны он помог моим родителям — прочел письмо и написал ответ. И он знал, что это я подменяю его певчих птиц воробьями, но расправы не искал. Я вспомнил о нем, потому что он писал ночами. Сквозь ставни всегда пробивался свет. Никто не знает, что? Леонид писал, и мне не прочесть оставшиеся после него бумаги, но он слыл заговорщиком, который хочет, чтобы все наши земли стали греческими. Наверное, он уже умер, однако ему следует знать: все подобные планы закончились тем, что земли окончательно стали турецкими, но прежде всем нам пришлось пройти через моря крови. Для иллюстрации тщетности великих замыслов и больших идей мой отец Искандер сочинил бы поговорку, а мне вспоминается притча о человеке, которому Смерть послала известие: «Завтра вечером встретимся в Телмессосе». Человек бросился в Смирну, надеясь на счастливое избавление, но, проходя по армянскому кварталу, увидел, что навстречу идет Смерть, которая сказала: «Как удачно! Я собиралась увидеться с тобой в Телмессосе, но что-то помешало, и пришлось мне пойти сюда». Мораль: хотим, как лучше, но часто сами навлекаем на себя несчастье.
Я понимаю, что без Леонида-учителя не писал бы здесь, пока спит моя семья, потому что он обучил моего друга Мехметчика читать и писать, а тот научил меня. В мое время мусульманских мальчиков учили только читать наизусть первые строки Корана на арабском, вот и вся наша наука, и мы всегда попадали впросак, когда христиане хотели нас обжулить. Я допекал Мехметчика, пока он не сдался, и каждый день на холме, где жил Пес, друг учил меня, как Леонид обучал его: раздраженно ворчал и частенько угощал палкой, а я прутиком царапал слова в пыли. И сейчас улыбаюсь, вспоминая наши детские забавы — гоняли по скалам, дудели в свистульки, искали, на что интересненькое можно пописать. Я вот думаю: Мехметчик еще носит красное, если тогда спасся? Я берегу свистульки, понаделанные отцом, а он сохранил ту, что я дал ему на прощанье, перед тем как папаша меня искалечил?
Да, после этого моя жизнь круто изменилась, поскольку одноруких гончаров не бывает. И после той встречи я пишу левой рукой, которую жена считает дланью Сатаны. «От сделанного левой рукой добра не жди», — говорит она. Но это неправда, я вот пишу левой рукой и тем живу.
Согласен, от моих записей ждать особо нечего, ни хорошего, ни дурного, но не из-за того, про что говорит жена, у которой бабий ум и бабьи интересы. Мехметчик показал мне греческие буквы, я запомнил, какие звуки они обозначают, и писал ими турецкие слова. Не знаю, пишут ли так сейчас, но раньше писали многие. Я слыхал, на Родосе сохранилось такое письмо. Когда закончились все войны, гхази Мустафа Кемаль Ататюрк-паша приказал народу обучиться писать латинскими буквами, как франки, и теперь никто не может прочесть, что написано старым оттоманским алфавитом или греческим. Смогут немногие вроде меня, да и то, если язык турецкий, а не греческий. Еще Мустафа Кемаль велел обзавестись фамилиями, и я, конечно, взял себе «Каратавук». Так что теперь я Абдул Каратавук-эфенди. Я — эфенди, потому что умею писать, что принесло мне большой почет, и это утешает.
Новый способ письма франкскими буквами весьма хорош. Я пишу, зная, что меня поймут. Однако не все пишется так, чтобы остальные поняли. Если писать греческими буквами, как раньше, получается отличный шифр, который никто, кроме меня, не разберет, даже если найдутся такие, кто захочет над ним попотеть. Вдруг я пожелаю написать о вещах, которые не хотел бы выставлять на всеобщее обозрение? Нет уж, я хочу запомниться только хорошим, таким, о чем могу сам рассказать сыновьям и приятелям в кофейнях, и для них я пишу новыми латинскими буквами, чтобы помнили обо мне.
Я слышал, есть такие христиане, которые идут к своему священнику, рассказывают обо всем дурном, что совершили, и он именем Господа их прощает, потому что, говорят, Иисус сын Марии дал своим апостолам власть прощать грехи. Об этом мне ничего неизвестно, но я точно знаю одно: если есть кому рассказать о своих дурных поступках, у тебя хоть ненадолго спадает груз с души. У меня для этого лишь бумага, но она не может прощать.
К счастью, я давно напрактиковался писать левой рукой, хотя поначалу выходило вкривь да вкось, но теперь идет легко, и я брошу писать, если только уж слишком вздорожает масло для лампы. Я стал городским письмописцем, работы всегда хватало, но порой пишу, чтобы полегчало от пережитого, потому что лучше уж повериться листу бумаги, чем держать в себе и чувствовать, как бесчестные поступки по ночам грызут тебя изнутри, будто крысы. Были у меня подлости, совершенные в годы войны.
Вот что я бы хотел сказать Мехметчику, если б знал, где он сейчас. Мне жаль, что тебе не позволили воевать за империю, как достойному солдату; пусть это был джихад, но, по-моему, следовало доверять тем, кто хотел сражаться за Султана. Под Чанаккале у нас были арабы, они мусульмане, но воевать не хотели, предали империю и сбежали. А у франков служили мусульмане-индусы, которые яростно за них сражались и в джихад не верили. Вот и доказательство: очень это нелепо, что христиан не пустили в армию.
Мне жаль, что тебя забрали в трудовой батальон, где сделали прямо рабом. Этим должны были заниматься каторжники, а не мужчины, желавшие стать солдатами. Мне жаль, что из-за этого ты утратил верность и стал бандитом. Еще мне жаль, что ушли христиане, потому что икона Марии, матери Иисуса, многих утешала, и вы были веселее нас. Хорошо, что новые мусульмане с Крита принесли с собой свой веселый нрав, но, к сожалению, у нас слишком много старых святош, которые вечно твердят, что радоваться грешно, и потому большую часть жизни мы угрюмо ожидаем смерти, ибо только после нее нам позволят веселиться.
Я записал многое из того, что хотел бы сказать Мехметчику после войн, и то, что рассказал бы ему, не вмешайся судьба с отцовым выстрелом. Я писал, представляя, что сижу с Мехметчиком на холме, и папаша со своим ружьем еще не сунулся. После моей смерти бумаги, само собой, обнаружат, но кто знает, что с ними станет? Я вот так начал записи:
Мой дорогой и нежно любимый друг, с кем мы давно расстались и кого я не чаял увидеть снова после всех войн. Твою семью выслали неизвестно куда, в твоем доме живут переселенцы с Крита. Эти люди постепенно становятся как мы, теперь они тоже турки. Они выучили турецкий, особенно ребятишки, но иногда еще говорят по-гречески, собирают улиток и готовят из них блюда с помидорами, луком и рисом, у них красивые песни, есть танец, который всем очень нравится, и мы всегда просим их сплясать на праздниках. Дорогой Мехметчик, ты бы не огорчился, увидав их в своем доме, они хорошие люди, и в доме живет счастье, как прежде, а старые критяне, конечно, тоскуют по родине, как, наверное, тоскуешь и ты. Я знаю, что такое тоска по дому, потому что восемь лет провел на войне, где оставил юность и благопристойность, хотя лучше бы мне сидеть дома, делать горшки и сыновей. Когда я вернулся, все переменилось. Но кто знает? Может, когда-нибудь все опять изменится, и наши народы снова будут вместе. А пока я вспоминаю вас с улыбкой, надеясь, что и вы нас помните.
Я улыбаюсь, думая о нашей последней встрече, когда ты рассказал, что Садеттин был Черным Волком, а ты стал Красным. Сначала я просто не поверил, услышав знакомый посвист малиновки, летевший с холма, где среди гробниц жил Пес. «Как похоже на свистульку Мехметчика, — подумал я, припомнив дни детства и нашей дружбы. — Поет долго и не совсем по-птичьи». На войне я часто слушал птиц, когда стихали бои и мы отходили в тыл на отдых. Сидишь в леске и слушаешь чистую, звонкую перекличку птиц: «Когда люди уйдут, эта земля вновь станет нашей». Помню, после долгого боя с франками мы заняли их траншею, пушки смолкли, и слышалось только пение птиц, а по ночам пели соловьи и дрозды, совсем как дома.
