Николай Ляшенко - Война от звонка до звонка. Записки окопного офицера
Небольшие холмы и песчаные дюны, в беспорядке разбросанные по берегу залива, являлись удобными зацепками для создания опорных оборонительных пунктов в системе обороны противника. Вокруг них и завязывались бои, длившиеся от нескольких часов до нескольких суток.
Понятно, что, чем выгоднее условия для обороны противника, тем тяжелее они для наступающих. Опорные пункты врага располагались на высотках, и нам приходилось наступать на них с заболоченной равнины, где невозможно было ни окопаться, ни надежно укрыться от наблюдения и огня противника. Тут-то и выручали нас солдаты — их инициатива, смекалка, хитрость и обман противника, введение его в заблуждение и отвлечение внимания в ложном направлении.
О-о-о! На войне без этого никак нельзя!
Генералы, адмиралы и маршалы, командующие войсками — все дезориентируют, дезинформируют, обманывают и вводят в заблуждение противника, чтобы нанести ему удар с наиболее выгодного, неожиданного направления и выйти из боя с наименьшими потерями. Солдат делает то же самое в интересах самосохранения и выполнения стоящей перед ним боевой задачи. Дезориентация, дезинформация, провокация, введение противника в заблуждение — эти, казалось бы, аморальные, с общечеловеческой точки зрения методы закрепляли успех, отвоеванный в боях с немецкими оккупантами. Следовательно, то, что противно и аморально в одних обстоятельствах, совершенно необходимо и полезно в других. Вот она одна из сторон марксистской диалектической философии в жизни.
Укрепив несколько касок между кустами в ложном направлении и дав оттуда несколько очередей из автоматов по немцам, которые тут же открывали слепой огонь по каскам, солдаты быстро и скрытно перебегали на другую, более выгодную, позицию, откуда внезапно и дружно атаковали узлы сопротивления врага — и, как правило, добивались успеха.
Нередко бывало и так. Набив комбинезоны-чучела, солдаты раскладывали их ночью на ложном направлении, имитируя цепь наступающих. И как они ликовали, когда утром противник, обнаружив «цепь», открывал по ней бешеный огонь из всех видов оружия. А наши тем временем дружно атаковали противника с совершенно неожиданной стороны или даже с тыла.
Долго засиживаться в Кемери нам не пришлось. Окружающая местность на довольно обширном пространстве представляла собой болотистую равнину, поросшую мелким кустарником и редколесьем. Здесь войскам противника зацепиться было не за что, и они поспешно отступали на ранее подготовленные позиции. Ведя упорные бои вокруг опорных пунктов, понастроенных гитлеровцами по всему берегу Рижского залива вплоть до Ирбенского пролива, наши войска продвигались все дальше и дальше вдоль берега залива, а мы оказались далеко оторванными от боевых частей. Задерживаться в Кемери было уже невозможно, штаб корпуса оторвался от действующих частей и соединений дальше, чем положено даже штабу армии. Как ни удобно нам было в этом курортном городке, все же пришлось сниматься, мы вынуждены были покинуть гостеприимный Кемери.
В РЫБАЦКОМ ПОСЕЛКЕ
Из Кемери мы переехали километров на тридцать пять-сорок вперед и разместились в рыбацком поселке, стоящем прямо на берегу моря.
Довольно неблагоустроенный, этот поселок беспорядочно раскинулся на песчаном берегу от воды до опушки леса. Жилые дома и хозяйственные постройки располагались здесь без всякого плана, не было и обычных улиц и переулков, селились как попало — кто где облюбовал место, там и возводил свой дом и хозяйственные постройки. Словом, своей планировкой рыбацкий поселок на берегу Балтийского моря напоминал среднеазиатский или кавказский аул. На берегу, у самой воды, был сооружен засолочный цех с несколькими большими бетонированными чанами, этот цех, по-видимому, принадлежал одному хозяину и содержался в довольно приличном санитарном состоянии. Но сейчас чаны были пусты, хотя почти все рыбаки находились дома, а их рыболовный флот лежал на прибрежном песке в полной исправности. Правда, сетей и прочих рыболовных снастей не было видно. В поселке нас удивили очень интересные сооружения, имевшиеся в каждом дворе, — шалаши. Для чего они стоят у каждого дома, для нас долго оставалось загадкой. Одно только было ясно: шалаши эти сооружены не для детской игры.
Передовые позиции от этого поселка находились в восьми-десяти километрах, однако мы расположились в нем как дома, чувствуя себя довольно уверенно и спокойно. Теперь ведь наступаем мы, а немцы обороняются; теперь мы торжествуем одну победу за другой, а немцы впадают в один траур за другим. Теперь, как и всегда на войне, господствуют постоянно действующие факторы, а не временные успехи, достигнутые к тому же в силу вероломства и внезапности нападения. Сознание всего этого, как дрожжи, поднимало в нас боевой дух и безудержное стремление во что бы то ни стало изгнать ненавистного врага с нашей земли, разбить на его собственной земле и водрузить знамя победы над Берлином.
Рыбацкий поселок, хотя и раскинулся на довольно широком пространстве, был все же невелик. Сравнительно небольшой аппарат штаба и политотдела корпуса тут разместился с трудом, заполнив поселение, что называется, до краев. Жилища рыбаков выглядели не то чтобы сильно убогими, но и далеко не богатыми, только три-четыре дома выделялись из общей массы, причем, только один из них был под железной крышей, остальные — с земляным покрытием. Абсолютное большинство домов представляли собой одно-двухкомнатное жилье; как правило, с земляными полами. Но только когда мы расселились и вплотную познакомились с жизнью тружеников моря, только тогда мы увидели и поняли, что такое бедность.
Политотдел устроился в нескольких домах по два-три человека, а для канцелярии мы облюбовали дом на самой опушке леса, в котором была всего одна комната, но более или менее просторная и отдельная от кухни; в остальных домах комната и кухня были суть одно и то же. В канцелярии нас разместилось человек пять, потому что хозяева отдали нам всю комнату, а сами перешли в кухню. Из обстановки в нашей комнате были одна жесткая железная койка без матраца, грубо сколоченный некрашеный стол, одна длинная скамейка и две некрашеные табуретки. Другой мебели в доме рыбака не было. Зато было четверо полуодетых детей и полувысохшая жена. Сам рыбак дома только ночевал, а на день куда-то уходил, и хозяйка целыми днями просиживала одна с детьми на кухне, лишь к вечеру затеваясь с готовкой. Часто ее навещала соседка или родственница, в ее присутствии хозяйка становилась как-то бодрее и веселее.
Русский язык местные знали плохо, и только майор Колесников, в какой-то степени знакомый с эсперанто, мог вести с ними беседы. Из всех работников политотдела женщины поселка лучше других знали нашего молодого, крепко сложенного старшину Максимилиана Глущенко, потому что, будучи секретарем политотдела, он постоянно находился в канцелярии и еще потому, что он был человеком жизнерадостным и приятным. Имя Максимилиан латышские женщины, конечно, выговорить не могли и потому называли его просто Макс. Между прочим, и для нас с тех пор он стал Максом. Меня же майор Колесников представил женщинам как самого страшного большевика:
— Мы его и сами боимся! — И, состроив рога над головой, загудел: — Бу-у-уу! Большевик!
Хохоча и замахав руками, женщины в один голос завизжали:
— Ней! Ней! Она кареш! — И, поцеловав два пальца, посылали мне свои воздушные поцелуи.
Осень 1944 года в Курляндии стояла теплая, море штормило редко, но, пока немцы не эвакуировались со всех островов Рижского залива, рыбаки с места не двигались; они что-то делали по домам, к чему-то готовились, но в море не выходили. Боялись. Но вот мы получили сообщение: «Все советские острова в Балтийском море освобождены от немецко-фашистских захватчиков». И наши рыбаки ожили, зашевелились. У катеров и баркасов на берегу закопошились люди, на ветринах[18] заколыхались сети, невода, вентеря и прочие рыболовные снасти.
И вот в одно прекрасное утро захлопали моторы катеров, поднялись паруса баркасов, и рыбаки дружно, всем своим флотом, отчалили в открытое море, таща за собой на буксирах множество весельных лодок.
Не было их дня три.
Все эти три дня берег не пустовал ни днем ни ночью. Словно по уговору, на нем дежурили то малыши, то женщины, то глубокие старцы. И все они то тревожно, то с надеждой поглядывали в морскую даль. Но там ничего не было.
Хотя погода стояла спокойная, далеко не спокойно было на душе у жен и детей рыбаков. Это мы видели по лицам нашей хозяйки и ее подруги. Если в первый день после ухода рыбаков в море они оживленно и весело разговаривали друг с другом, спорили, смеялись, то на второй день этого уже не было. А на третий мы увидели их тихими, задумчивыми и явно чем-то встревоженными и подавленными, часто с заплаканными глазами. По поселку поползли слухи один ужаснее другого. Одни говорили, что рыбацкую флотилию потопили вернувшиеся немцы, другие — что ее не потопили, а просто целиком угнали в Германию или в Швецию; третьи говорили, что никто ее никуда не угнал, что она попала в сильное морское течение и ее унесло далеко в открытое море. Как бы то ни было, а семьи рыбаков хорошо знали: постигни их кормильцев хотя бы одно из этих бедствий, семьям придется голодать, переживать неимоверные трудности и лишения. Словно грозовая туча нависла над поселком. Тревога, как снежный ком, перекатывалась со двора на двор, обрастая все новыми и новыми кошмарами.
