Михаило Лалич - Избранное
Напрасно обшариваю я взглядом сверху донизу эту оскудевшую долину с ее неказистыми скалами и терновником. Будь это та, прежняя Бреза, скот был бы давно уже согнан в селение с гор. Но скота нигде не видать. Не слышится овечий колокольчик, никто не пасется на выгонах. Ни конь, ни корова…
— Где же скот? — спросил я.
— В 'отле! — прогудел Боя с каким-то злорадным торжеством.
— В каком котле? Что это еще за котел?.. Говори по-человечески, не то я тебе…
— Съели 'го 'оммунисты! — выкрикнул Боя мне в отместку.
— Одни коммунисты и ели? А другие?
И другие, признал Боя.
— Что ж ты все на наших сваливаешь? Не было бы вас, те бы не пришли.
— А нас тут и не было, когда те пришли. Тогда они смирные были…
— Они бы смирными не остались, а вот я тебя усмирю!
Он согласно кивнул головой и пробормотал, что это он знает.
— Что ты знаешь? Откуда ты знаешь? Ничего ты не знаешь, наговаривать лишнее только и знаешь…
Я раскричался, не думая о том, что кричу, только чтобы не было тишины. Потом я опомнился, смешно это, все равно что на глухого орать, а глухой от этого еще больше глохнет. Я замолчал, и тотчас же сомкнулась тишина, коварная и гнусная, как соглядатай, подсматривающий в щель. Воздух загустел от этой тишины, невозможно дышать. Что-то должно ее разбить — окрик, пастушья свирель или удар молотка…
— Куда Бондарь подевался, не слышно что-то его?
Боя пробормотал себе под нос нечто совершенно неразборчивое.
Спрашиваю его опять:
— Сбивает еще бочки Бондарь?
Он прохрипел:
— Бивает, бивает — го'шки бивает.
— Какие еще горшки? При чем здесь горшки?
— Го'шки под землей, глиняные.
— Не понимаю. Яснее скажи!
Он пояснил — убили Бондаря.
— Кто его убил?
Будто воочию увидел я старого Бондаря — одна нога короче другой, искривлена точно серп, хмурый, иссохшийся, кровь стекает по щекам и по шее за ворот рубашки. «Кому ж еще убить меня, как не вашим? — говорит он. — Вот вы вроде бы за свободу боретесь, а сами не терпите, чтобы кто-нибудь поперек вас сказал, или подумал, или умнее вас сделал. Да вы сами себе свободы не даете — ни стопку опрокинуть, ни бабенку завалить, ни спать улечься по-людски. Самих себя тираните и друг друга, вот она ваша свобода! Знал я, что меня от ваших ждет, потому и говорил: «Как аукнется, так и откликнется!» Я себя первого имею в виду, и господь бог прежде всего самому себе бороду сотворил…»
— Его что же, наши убили?
Нет, не наши, с огромным облегчением выяснил я наконец из путаницы невразумительного бормотания.
— Ваши, выходит?
И не они.
— Кто же тогда?
— Пис'геи!
— Кто, кто?
— Ивизия. Пис'гена.
Ах, вот оно что — значит, дивизия Принца Евгения [50] с ее специалистами по части стариков и детей. Не знал я, что она до Брезы добралась, а теперь мне стало ясно, отчего это долина онемела и кукурузные поля ее полегли, словно конями вытоптанные. Они и на самом деле вытоптаны, и, наверное, не один Бондарь поплатился головой. И Боя подтвердил — так и есть. Кто же еще?.. Решая звуковые ребусы, неохотно выдавливаемые Хрипуном из себя, я с усилием восстанавливаю имена тех, кого нет в живых. Нет Батьки Вуколича и его тихони Смили — их, похоже, вместе с собакой прикончили, шмякнув ее об землю. Нет Иовы и сына его Миливоя — не помогла ему на этот раз преданная поддержка властей на выборах. Нет Уки. Которого Уки?.. Я едва припомнил древнего Луку, отца Ненада Тайовича. Нет Митра Горбатою, и горб его не спас от расправы, и Мили Абера, а с ним и многих других, схваченных прямо на дороге, куда они вышли с хлебом-солью подластиться к оккупантам… Боя выговаривает имена в трех или четырех вариантах, поправляясь, добавляя к ним все новые звуки, еще больше затемняющие и без того неразрешимые загадки, и от этого кажется, что число погибших растет, присовокупляя к убитым в этой войне и тех, кто пал в минувшей; и вспомнились мне погосты, где покойников хоронят в старые могилы, даже не зная, чьи кости погребены в них.
Внезапно я устал от этого всего и хотел было заставить его замолчать; но, нащупав мое больное место, Боя упорно перечисляет погибших. Не стану я его слушать, уговариваю я себя, и вот уже он представляется мне не просто Боей Хрипуном, что-то бормочущим тут, а собирательным призраком, устами которого говорит сам дух долины, противоречивый и смутный, составленный из разноголосицы и гула разномастной толпы, где каждый тянет в свою сторону. H пока я слушаю его, как он молотит языком, цепляя одно за другое, нитка за иголкой, — перебирая всех, кто жил внизу, а теперь не живет, и как бы часть вины за то, что они не живы, взваливая на меня, — я начинаю все больше злиться на этот самый дух долины, специально подстроивший, чтобы первым при въезде в нее мне непременно попался тот, кто и обличьем и образом мысли являет собой Бою Хрипуна, ничего в жизни не знавшего, кроме стяжательства и скряжничества. Если Бреза и в самом деле такова, как этот достойный ее представитель, тогда нет никакого ущерба в том, что зачахла наша любовь; но если он нарочно навязался на мою шею, задумал по своей вредности собственника испортить и отравить мое возвращение — тогда его за это следует наказать…
Неосознанная поначалу злоба, забродив во мне, обратилась на него и вывела меня из оцепенения. Я напустился на него:
— И не стыдно тебе! Старик, а прятаться полез!
Нисколько не стыдно, отмахнулся он головой.
— Как это не стыдно?.. Осрамил свое село перед малыми детьми!
Ничего не осрамил: расплатится он за все.
— Чем же ты расплатишься?
— Ожей моей, 'от этой 'от, если 'онадобится.
— Так и надо было бы, кожей, чересчур долго ты ее таскаешь. Да и чем другим тебе расплачиваться, кроме как кожей, ведь не наделами же своими ты станешь расплачиваться, они никогда твоими и не были, ты их потом бедняцким скупал.
— Своим потом, — почти без всякого косноязычия прохрипел он.
— А поденщиков ты в расчет не берешь, которым вечно должен был!
— Своим, своим!
— А батраки, которые всегда на тебя работали и впроголодь жили!
— Вот тебе моя грудь, стреляй! — снова совершенно чисто выговорил Боя.
— Не хочу здесь, — сказал я, — а надо бы.
— Стреляй, стреляй! — частил он, напомнив мне былое: «Копай, копай!» — твердил он, едва поденщики опустят мотыги, чтобы передохнуть.
— Место неподходящее тут, — сказал я. — Надо место получше найти.
Я указал ему тропу сквозь подлесок, что вилась к Глувлю и терялась в высоком лесу. Эту дорожку я выбрал оттого, что она как бы принадлежала старой Брезе и даже не расширилась с тех пор, словно бы не топтали ее сапоги и копыта. Я надеялся уловить на ней знакомый запах то ли земляники, то ли грибов, то ли каких-то диких трав, незабываемый запах, навевающий целую цепь картин из прошлой жизни. Может быть, я его и нашел бы, этот запах, наверняка он где-то еще гнездится на этой тропе, но Боя и тут все испортил: остановившись в растерянности и не зная, двигаться ли ему в указанном направлении, он пробубнил:
— Аю я, что ты ищешь!
— Ах вот как, знаешь? Я думаю, не трудно догадаться.
— Мо'илу для меня, — проговорил он дрожащими губами: порыв строптивой храбрости уже прошел, и у него тряслись руки.
— Если ты так настаиваешь, можно и это устроить.
Он приложил немалые усилия, чтобы наладить и двинуть сложную машину своего речевого аппарата. Ему удалось это, и он, словно в него вселился кто-то другой, совершенно разборчиво проговорил:
— Ты еще за это поплатишься!
— Да неужели?
За все приходится расплачиваться.
— А ты хотел уйти от расплаты. Иди, куда тебе говорят!
— А если не по'ду?
— Не пойдешь — бывает и такое, что чернее могилы.
Он потупил голову и зашагал по тропе. Видимо, пришлось ему испытать, что могила — не самое худшее, не знаю только, что именно представляется ему и вынуждает смириться. Шел, он, шел и не выдержал — обернулся посмотреть, держу ли я револьвер наготове. Сделал еще два-три шага и снова глазами стрельнул, целюсь ли я в него. Я даю ему возможность казниться таким образом — да и что я мог ему сделать? Даже поклянись я сейчас, что не трону его, разве он поверит мне? Ну, конечно нет, точно так же, как я не поверил бы никогда ни ему, ни другим из его племени. И чем больше я бы клялся, тем меньше мне было бы доверия. Так, оборачиваясь и опасливо подсматривая, дошел он со мной до Верхней Металицы, это небольшая полянка, скрытая в лесу и известная лишь пастухам да молодежи, проходившей тут перед восстанием науку обращения с разными стреляющими игрушками. Дойдя до середины поляны, Боя неожиданно остановился и разжал дрожащие губы:
— Ут, что ли?
— Что, тут?
Я уж и забыл, что он имеет в виду.
— Отходящее место.
