Михаило Лалич - Избранное
— Аю я, что ты ищешь!
— Ах вот как, знаешь? Я думаю, не трудно догадаться.
— Мо'илу для меня, — проговорил он дрожащими губами: порыв строптивой храбрости уже прошел, и у него тряслись руки.
— Если ты так настаиваешь, можно и это устроить.
Он приложил немалые усилия, чтобы наладить и двинуть сложную машину своего речевого аппарата. Ему удалось это, и он, словно в него вселился кто-то другой, совершенно разборчиво проговорил:
— Ты еще за это поплатишься!
— Да неужели?
За все приходится расплачиваться.
— А ты хотел уйти от расплаты. Иди, куда тебе говорят!
— А если не по'ду?
— Не пойдешь — бывает и такое, что чернее могилы.
Он потупил голову и зашагал по тропе. Видимо, пришлось ему испытать, что могила — не самое худшее, не знаю только, что именно представляется ему и вынуждает смириться. Шел, он, шел и не выдержал — обернулся посмотреть, держу ли я револьвер наготове. Сделал еще два-три шага и снова глазами стрельнул, целюсь ли я в него. Я даю ему возможность казниться таким образом — да и что я мог ему сделать? Даже поклянись я сейчас, что не трону его, разве он поверит мне? Ну, конечно нет, точно так же, как я не поверил бы никогда ни ему, ни другим из его племени. И чем больше я бы клялся, тем меньше мне было бы доверия. Так, оборачиваясь и опасливо подсматривая, дошел он со мной до Верхней Металицы, это небольшая полянка, скрытая в лесу и известная лишь пастухам да молодежи, проходившей тут перед восстанием науку обращения с разными стреляющими игрушками. Дойдя до середины поляны, Боя неожиданно остановился и разжал дрожащие губы:
— Ут, что ли?
— Что, тут?
Я уж и забыл, что он имеет в виду.
— Отходящее место.
— Подходящее, верно, — вспомнил я. — Потому-то я и не хочу его портить. Иди дальше!
Тут он разозлился и выкрикнул:
— Кто ты 'акой?
— Я сын Стефанов, Савович из Врезы.
Он отмахнулся:
— Не-не-не, 'икакой ты не Аде, знаю я Аде!
— Так Раде — то старший, а я младший, Реля.
Мысль у меня была, что приоткрыл я ему этим оконце надежды. Как-никак были мы соседи перед нашим переселением в Метохию и даже какой-то дальней родней. Боя воевал когда-то с отцом под Скадаром, вместе занимали Джаковицу и Брегалницу [51], землю он у отца покупал, и судились они из-за этой сделки, а потом помирились. Ничего особенного не было бы в том, чтобы при этих обстоятельствах попросил меня помиловать его здесь, в уединении, где ничьи глаза и уши не увидят и не услышат его унижений. Хотелось мне еще посмотреть, как он будет просить прощения заплетающимся языком, а там, поскорее снизойдя к его мольбам и отпустить домой. Честно говоря, я не чаял дождаться подходящего случая, чтобы отделаться наконец от него и без помехи посмотреть, действительно ли так опустошено и обезображено село, как это мне с первого взгляда показалось. Но Боя, будто назло, снова взялся бубнить: не знает он, чтобы у Стефана был сын, кроме Раде. Выходит, он подозревает меня во лжи. Итак, дух долины не желает признавать меня своим, и объявляет отвергнутым. Или он решил побольней меня обидеть таким хитроумным маневром. Скорее всего, это некий негласный закон: не признавать того, кто однажды покинул здешние края.
Однако, поразмыслив, я подумал, что, может, он и правда не знает обо мне. Возможно, просто и не знал о том, что я существую на свете, поскольку у него никогда не было времени замечать детей — чужих точно так же, как и своих. Нас, детей, он, очевидно, рассматривал как непростительную глупость, ошибку и неистребимую напасть, которая обязательно оберет его сад.
— А все же был, — сказал я. — Был у Стефана младший сын, и это я.
Всякое может быть, пробормотал он.
— Что значит всякое, когда речь о человеке идет, думай, что говоришь!
Может, может, выдохнул он, явно не веря.
— Не может быть, а точно, с какой стати мне обманывать тебя?..
Он проворчал что-то вроде того, что, если я Стефанов сын и в отца пошел, тогда мне недолго и…
— Недолго что?.. и соврать?..
Стефан, бывало, этим не гнушался…
— Он что же, тебя обманул?
Обобрал его бессовестно.
— Стефан тебя обобрал?.. Кошка мышку не пропустит… Но чтобы он тебя обобрал, в это я не поверю.
Тут Боя захлебнулся бормотанием, доведя его до устрашающих размеров огромного терновника, преградившего путь в темноте. Я пытаюсь продраться сквозь терновые заросли диких возгласов и хрипов, запутываюсь в них и наугад соединяю бессвязные обрывки. Знает он, мол, что жизнь его в моих руках.
Знает он также и то, что другие на этом месте поджали бы хвост и стали меня улещивать, превознося моего деда и прадеда до девятого колена, но он не таков, поздно ему переучиваться, да и охоты нет — пропади все пропадом, и так оно туда катится!.. А за участок тот в Селиште договорился он Стефану двадцать тысяч отдать, срок выплаты назначили на Саввин день. Срок подходит, но Боя из-за каких-то там непредвиденных обстоятельств не сумел собрать всю сумму полностью — пятнадцать собрал, пяти у него не хватало, да и те пятнадцать сколотил с великими муками. И вот с этими самыми деньгами вдвоем с сыном своим Джуканом отправились они к Неоричам, на встречу со Стефаном, чтобы передать эти деньги. Стефан принял деньги из рук в руки, аккуратно их пересчитал, уложил в бумажник и спрятал бумажник во внутренний карман пиджака. А расписка в получении денег? Расписку Стефан давать не хочет. Это почему же? А потому, мол, что старая у него заготовлена на двадцать тысяч динаров, как было условлено, и пять тысяч он терять на этом не намерен; а новую расписку писать у него, мол, настроения нет… Тогда Боя потребовал, чтобы Стефан вернул ему деньги, а участок пусть перепродаст кому-нибудь другому; но Стефан не соглашается деньги вернуть, говорит, он из-за проволочки убытки понес, потому что, пока ждал, земля упала в цене. Так спорили они добрых два часа, и тут Боя своему сыну Джукану крикнул: «Держи его, Джукан!» Джукан оказался возле Стефана, обхватил его сзади и руки за спиной скрутил, так что тот не мог сопротивляться, а Боя извлек у Стефана из внутреннего кармана пиджака бумажник и вынул из него свои деньги. Других там и не было, поскольку Стефан деньги при себе не держал, после чего Боя положил этот бумажник со всеми документами обратно Стефану в карман. Стефан тотчас помчался с жалобой в суд, обвиняя Бою в преднамеренном умысле и в том, что он Джукана заранее подучил со спины зайти и что они его шарфом душили и забрали у него личные его десять тысяч, — как есть насилие и грабеж. И свидетели у Стефана были — Неоричи, дядья по материнской линии, они видели, как Боя из чужого бумажника деньги вынул и взял их без счета, и противники судились да судились, пока Боя не согласился на уговоры адвоката эти десять тысяч заплатить во избежание еще больших расходов и позора…
Тут Боя стал клясться крестом, своей жизнью и всеми святыми, что все было именно так, как он говорит, а не так, как Стефан утверждал. Он думает, я своего отца не знаю и все его слова на веру беру по той только причине, что он мой отец.
— Можешь мне не клясться, — заметил я, — верю и так.
Боя выпучил глаза, сраженный этими словами, как будто впервые увидел человека, поверившего ему.
— А теперь скажи, для чего ты мне все это выложил? Уж не надеешься ли получить с меня то, что папаша у тебя отобрал?
Хрипун стал отмахиваться, мол, не надеется, просто хотел мне сказать — вот он каков, мой отец…
— Какой есть, такой и есть, — сказал я, — отца не выбирают. Не хуже любого из вашей бражки. С какой стати ему быть лучше, когда вы бы первые его в отступничестве обвинили и не дали житья.
Боя проглотил это, безмолвно пожевав губами, и промычал:
— А в коммунизм его я так и так не верю!
У меня чуть было не вырвалось, что я и сам не верю, сомнителен мне этот Стефанов коммунизм не меньше, чем исповедуемый Боей национализм, но сдержался, подумав почему-то, что не время, да и не место на эту тему сейчас тут с Боей об этом толковать. Вышли мы на опушку к корчевью — те самые березы из моей юности, они по сю пору тут стоят; а вот и луга — отсюда словно на ладони видна усадьба Вуколичей за рекой. Откуда-то из густых прибрежных зарослей снизу до нас донеслись ребячьи голоса, оживленные, как мне показалось. Голоса не смолкают, значит, не почудилось. И теперь я уже в них различаю веселье — или ребята рыбу ловят, или плавать учатся в старом омуте Под грушей. Веселье это на мгновенье показалось мне несправедливостью по отношению к тем, кого нет. Но потом я подумал: а почему, собственно, считать это несправедливостью? Для тех детей, которые не помнят лучших дней, Бреза не такая опустевшая и сникшая, как для меня. Может быть, она для них то же, чем была когда-то для нас — самая прекрасная на свете. Скорее всего, именно так.
Я почти завидую детям — хорошо им, когда они тут друг с другом вместе. И у стариков есть кто-то или по меньшей мере могилы, это у меня там, внизу, никого не осталось… Запечалился я, но Хрипун опять мне покоя не дает, жует губами, допытывается о чем-то. Я едва разобрал: он спрашивает, что я с ним делать собираюсь, и при этом как бы обвиняет меня, всхлипывая с обиженной укоризной:
