Андрей Серба - Тихий городок
— Своеобразный патриотизм у экс-главкома!
— Чтобы скорее наладить связь с предполагаемым новым правительством в СССР, Антон Иванович направил на советско-германский фронт несколько верных ему людей. Одним из них, имея прикрытием должность эмиссара генерала Шкуро, был я.
— Чем практически вы занимались?
— Практически ничем. Я сразу избрал себе роль стороннего наблюдателя. Самая активная моя деятельность против Красной Армии в этот период — дежурная антисоветская фразеология в кругу новых сослуживцев. Меня интересовал один вопрос: устоит ли моя Родина в той смертельной схватке, которую ей навязала Германия. От исхода этой схватки зависела и моя судьба.
— Как вы ответили на свой вопрос?
— На него ответил не я, а Красная Армия. Я — старый солдат, мне пришлось многое видеть и пережить. Я наступал в четырнадцатом году с генералом Рузским на Львов и отступал в пятнадцатом году под Горлицей. Я шагал в шестнадцатом году с генералом Брусиловым победителем по Галиции и плакал в семнадцатом, видя развал некогда доблестной русской армии. Я начинал мировую войну подъесаулом, а закончил полковником, за службу у Сорокина был разжалован белыми в восемнадцатом году до хорунжего, а в двадцатом стал войсковым старшиной. Поверьте, я знаю, что такое война, и безошибочно могу определить боевой дух армии.
Героизм и самоотверженность, с которыми сражалась Красная Армия в эту войну, не имели аналогов в мировой военной истории. Механизированные корпуса Рокоссовского и Рябышева, пошедшие на второй день войны в контратаку с полупустыми баками: победить или погибнуть… Казачьи лавы добровольческого корпуса Кириченко, атакующие немецкие танки с шашками наголо… Цвет русской интеллигенции, вступивший в дивизии народного ополчения и оставшийся в братских могилах на полях Подмосковья… Советские армии, оказавшиеся в окружении и штыками пробивающиеся на восток по колено в чужой и собственной крови. Таких героических армий еще не имела ни одна страна в мире!.. Танкисты, идущие на таран неприятельских машин, летчики, направляющие подбитые самолеты на колонны вражеской техники… Солдаты, закрывающие своими телами неприятельские амбразуры или бросающиеся с гранатами под чужие танки… Таких солдат еще не имела ни одна армия в мире!.. Такая армия не могла не победить! И она совершенно не нуждалась в помощи не столь давно битых ею белогвардейцев!
— Вы оказались большим реалистом, чем генерал Деникин. Почему же продолжали оставаться среди врагов своей Родины?
— Впервые мысль перейти на сторону Красной Армии мелькнула у меня осенью сорок второго года. Однако чем мог закончиться тогда подобный поступок? Что могло ждать меня, вчерашнего белогвардейского офицера и сегодняшнего эмиссара генерала Шкуро на Кубани, прибывшего создавать казачьи части для вермахта? Только одно — пуля. Это меня не устраивало, и я решил прибыть к вам не с пустыми руками. Мне удалось получить копии с ряда важных немецких документов, представляющих интерес для командования Красной Армии, но… В сентябре под Усть-Лабинской мою машину обстреляли партизаны, я был тяжело ранен. Краснодарский и Ростовский госпитали, затем дом отдыха для выздоравливающих офицеров вермахта в Карпатах… Встреча во Львове с полковником Суховым, мое согласие на службу в абвере. Так у меня появилась вторая возможность исполнить свой долг перед покинутой некогда Родиной.
— Все вами рассказанное необходимо изложить письменно и желательно быстрее. Сможете сделать это за ночь?
— Да.
— Не обидитесь, если дам вам два дружеских совета?
— Буду только благодарен.
— Во-первых, воздержитесь от каких бы то ни было оценок советского строя, наших партийных и государственных деятелей, а также хода военных действий на советско-германском фронте. Даже если они не ваши собственные, а генерала Деникина. Еще лучше, если вы вообще не будете давать никому и ничему никаких оценок.
— Понял вас.
— Во-вторых, не называйте на людях, особенно при своих следователях, товарища Сталина вождем и учителем советского народа.
— Не понял. Именно этим титулом пестрят все советские газеты, начиная от передовиц, речей награждаемых академиков и кончая выступлениями знатных рабочих и передовых колхозниц.
— Совершенно верно. Рабочий и колхозница, автор газетной статьи или академик — это одно дело, а вы — другое. Белогвардейский офицер, агент абвера, подследственный — и вдруг такая любовь и уважение к товарищу Сталину. Подозрительно! А вдруг это?.. Вы, Яков Филимонович, можете быть прощены за службу у белых, за пребывание в абвере, но никакого прощения не будет тому, кто осмелится иронизировать даже с именем товарища Сталина. Удивлены? Тогда ответьте, как вы чувствовали себя в первое время в эмиграции?
— После России это был новый мир.
— Сейчас вы снова попали в новый мир… новый и непростой для непосвященного. Я хотел бы, чтобы вы в нем выжили.
— При первом посещении церкви поставлю свечу за ваше здравие, Зенон Иванович.
— Согласен. А покуда молитесь за свое выздоровление и… не пренебрегайте моими советами.
Утро выдалось еще по-летнему теплым, но уже по-осеннему сырым. На листьях деревьев, на сосновых иглах, на траве висели тяжелые, прозрачные капли росы. Когда пробились первые солнечные лучи, лес моментально возвратил себе богатство ярких осенних красок. Ослепительно сияли капли росы, они искрились и сверкали под солнцем, будто драгоценные камни.
Ничего этого не замечали ни начальник разведки пластунской дивизии, ни командир разведывательной сотни. Стоя у мотоцикла на развилке шоссе и лесной дороги, они напряженно вслушивались в гул приближающейся автомашины.
— Наша, Петра Никитюка полуторка, — сказал сотник. — Я ее завсегда по мотору узнаю.
— По-моему, тоже она, — согласился начальник разведки. — Но почему одна?
На шоссе показался грузовик, не доезжая метров пятидесяти до мотоцикла, затормозил. Из кабины вышел казачий офицер с забинтованной головой и рукой на перевязи, через борта машины стали спрыгивать на землю пластуны и выстраиваться в шеренгу на обочине шоссе.
— Мои, мои, — радостно встрепенулся командир сотни. — Вон взводный Нестерчук, старшина Вовк. Айда встречать хлопцев.
— Иди один, сотник. Я подойду позже, когда взвод будет целиком.
Честно говоря, майор с удовольствием принял бы предложение старшего лейтенанта, но понимал, что его присутствие привнесет во встречу определенную официальность и натянутость, и не хотел этого.
Широко улыбаясь, сотник поспешил к строю разведчиков и стоящему перед ним лейтенанту.
— Взвод, смирно-о-о! — раздалось при его приближении. — Равне…
— Вольно, — махнул рукой сотник. — Здорово, хлопцы!
— Здравжелам, тов старлей! — раздалось в ответ.
А сотник уже целовал взводного в пыльные усы.
— Здорово, друже! Эх, и соскучился по тебе! Что же это не поберег себя?!
— Так уж пришлось, — хмуро ответил взводный.
— Главное, живым вернулся, — проговорил командир сотни, окидывая взглядом казачий строй. — А где остальные хлопцы? Юрко, Кондра?
— Сержант Юрко убит, Кондра в госпитале, — ответил взводный, опуская глаза.
Лицо командира сотни помрачнело.
— Жаль хлопцев, особливо Юрко. Однако постой… Кто же тогда старший второй машины? Ты и старшина здесь, сержант Хрыстя тоже, Юрко и Кондра не в счет.
Взводный поднял голову, без всякого выражения посмотрел на командира сотни.
— Второй машины нет, товарищ старший лейтенант, — бесстрастно прозвучал его голос. — И не будет никогда.
Сотник вздрогнул, словно его обожгли ударом нагайки, отшатнулся от взводного. Внимательно всмотрелся в его неприветливое окаменевшее лицо, еще раз окинул взглядом строй разведчиков. Ни одной улыбки, ни единого слова с момента прибытия. А ведь вернулись в родную сотню после выполнения боевого задания. Боевого… Только сейчас до командира сотни дошел смысл услышанного от взводного ответа на свой вопрос. И он, забыв о забинтованной голове и раненой руке лейтенанта, сжал его за плечи.
— Где взвод, лейтенант? Где казаки? Уходило тридцать один, вернулись девять. Где хлопцы, лейтенант? Чего молчишь?
Взводный резко передернул плечами, сбросил в них руки сотника, принял стойку «смирно».
— Остались там, куда вы их послали, товарищ старший лейтенант. Севернее Дуклы, у тихого городка… Где санатории и курорты, горы и свежий воздух, зелёная травка и цветики-семицветики…
Сергей Дёмкин
БУМЕРАНГ
Дипломаты, аккредитованные в Анкаре зимой 1942 года, находили турецкую столицу на редкость скучным городом. Собственно, для них Анкара ограничивалась площадью Улус Мейданы да пятикилометровым бульваром Ататюрка, протянувшимся от старого города до президентского дворца. О светской жизни — балах, раутах, приемах — нечего было и говорить: три изрядно опостылевших ресторана — «Сория», «Карпика» и «Файя» на самом бульваре, сомнительное заведение на вокзале, которое дипломатам посещать не рекомендовалось, редкие официальные приемы, устраивавшиеся в основном турками, — вот и все, что могла предложить Анкара. Впрочем, большинству посольств было не до развлечений.
