В когтях германских шпионов - Брешко-Брешковский Николай Николаевич
9. Человек, у которого были предки
Природа и папенька с маменькою наградили Ольгерда Фердинандовича Пенебельского крупным, белым носом. С годами, от жизни в комфорте и холе, этот нос отполировался и блестел, как добрая слоновая кость. Настоящий банкирский нос. Помимо своего внушительного рисунка и тона благородной слоновой кости он обладал еще весьма ценным качеством, это — проникновенный нюх…
Был ли действительно Ольгерд Фердинандович финансовым гением?..
Сам он о своих талантах и о собственной персоне думал высоко. И тем более высоко, что всех других вполне искренно, с эгоизмом беспредельной, тупой самовлюбленности считал дураками и подлецами.
Отец его, Нахман Пенебельский, много лет назад имел в Бобруйске, на краю города, мелочную лавку в старом покосившемся домике.
Сын Ойзер окончил городское училище. Тесно и скучно было ему в засыпанном песками родном Бобруйске. Он уехал в Минск и поступил на двенадцать рублей в месяц в банкирскую контору «Гальперин и Комп.».
Там он пошёл быстро в ход, втерся в доверие к старому Гальперину и уже через три года получал целых шестьдесят рублей в месяц. Но и это казалось мизерным молодому человеку, грезившему миллионами…
Его манил Петербург.
И вот он в Петербурге. Он крестился, превратившись в Ольгерда Фердинандовича. Фамилией же своей Пенебельский был относительно доволен. Фамилия сносная, может сойти за польскую. Чего же еще?
В громадном зале биржи, среди человеческого месива, потного, шумного, исступлённо галдящего, появилось новое лицо. Высокий худенький брюнет, с печатью опрятной бедности во всем своём облике и в чистых бумажных воротничках. Зимой он бегал в лёгоньком, подбитом собачьим лаем пальто.
А через двадцать лет Ольгерд Фердинандович ездил в громадном собственном сверкающем автомобиле, носил шинель с тысячными бобрами, занимал целый этаж с восемнадцатью, на улицу, зеркальными окнами в одном из самых аристократических кварталов, имел свою банкирскую контору и ворочал миллионами. Худенького, тоненького юноши не было и в помине. Ольгерд Фердинандович пополнел, становясь с каждым годом все внушительней и внушительней. За версту видно банкира!.. Это впечатление усугублялось короткими, но густыми баками, до глянцу пробритыми на уже двоящемся подбородке. Ольгерд Фердинандович сохранил эту старую моду, не желая в угоду новшествам брить бороду и усы, как это делали другие англизированные банкиры.
— Зачем я имею делаться под англичанина?.. Я — русский человек и останусь русским!.. А разве борода, если ее держать в чистоте и порядке, не есть украшение русского человека?..
И в доказательство, что он действительно русский человек, Ольгерд Фердинандович каждое воскресенье заезжал хоть на несколько минут в Казанский собор. Одно время ему страшно хотелось быть церковным старостой…
Снюхавшись с парижским банкиром Розенбергом, Пенебельский значительно округлил свои миллионы биржевыми операциями «наверняка» перед первой балканской войной.
Ольгерд Фердинандович мог уже купить так дразнивший его воображение особняк. И строился этот особняк, и внутреннее его убранство — все это создавалось с большой, озаренной вкусом любовью. Прежний владелец его, золотопромышленник, не был одним только денежным мешком. Он умел выбрать талантливых архитекторов и художников.
Музейное впечатление производил громадный, весь белый, с богатой лепкою зал эпохи Людовика XIV. Его монументальный мраморный камин, с целым хаосом классических обнажённых фигур, камин, исполненный в Италии лучшим флорентийским ваятелем, сам по себе являлся прекрасным творением скульптуры…
Резная, вся из дерева столовая, с острым, терявшимся в сумраке перекрытием потолка, была чудесным воссозданием мистической суровости мрачного стиля германской готики.
Стрельчатые окна были «витро» в свинцовой пайке, расписанные ландскнехтами и рыцарями. И мебель, и столовое серебро, и камин в виде исполинского органа, и настоящий орган, приютившийся на хорах, — все это было чистейшей выдержаннейшей готикой.
Столовая пленила Ольгерда Фердинандовича едва ли не больше всех других комнат. Не потому, чтоб особенным знатоком эпох и стилей был Пенебельский… Нет… А просто она подавляла его своей монументальностью.
И, кроме того, самое главное, на этих тяжелых стульях будут сидеть генералы, князья, графы, сановники и — чем черт не шутит, — министры и дипломаты… Люди, о которых он прежде и мечтать не смел даже, которые не пустили бы его к себе в переднюю, теперь пойдут к нему есть обеды, пить его вина, курить его сигары.
Ольгердом Фердинандовичем овладела забота о своих предках. Человек, живущий в таком дворце, обязан «иметь предков». Ольгерд Фердинандович с его миллионами вправе позволить себе такую невинную роскошь.
Здоровенный швейцар с Георгием, в треуголке, в раззолоченной ливрее, «собственный» швейцар Ольгерда Фердинандовича, не хотел пускать с парадной этого дурно выбритого и дурно одетого, длинноволосого человека. Но художник вынул из кармана письмо, и швейцар нехотя пропустил его в глубокий вестибюль с мраморной ковровой лестницею.
Ольгерд Фердинандович велел позвать художника в свой кабинет времен империи, названный им наполеоновским. И мебель: каждое кресло, чернильница, пресс-папье, канделябры, — все это было украшено буквою «Н», обрамленной венком.
Ольгерд Фердинандович предложил художнику сесть, но руки не подал.
— Как ваша фамилия?
— Задонцев…
— Где вы учились?..
— Сначала в Москве, а потом в Италии… Я несколько лет жил в Риме.
— Что вы там делали?
— Я работал на антикваров… Писал старые портреты, а они их продавали англичанам и американцам за подлинники…
— Что ж, вы хорошо зарабатывали? — полюбопытствовал Ольгерд Фердинандович, брезгливо покривив рот и окидывая холодным взглядом темных глаз фигуру художника в заношенном белье «монополь».
— Зарабатывали хорошо антиквары… Мне же платили гроши…
— А зачем вы приехали сюда, в Петроград?..
— Матушка у меня здесь… Ну опять же, я растерял заказы… Богатые американцы поумнели и стали покупать с большим разбором… Прибегают к экспертизе знатоков… А это для моих антикваров много хуже, хотя я делал все, что можно… И доски, и холсты — всё это у нас месяцами лежало в навозе, чтобы получилась «печать времени». Когда перепреет — иллюзия полная…
— Но ведь это же мошенничество?!. — строго заметил Ольгерд Фердинандович.
— Конечно, такой образ действий с настоящим художеством несовместим…
Ольгерд Фердинандович, полный неодобрения, начал, глядя на бронзовую статуэтку Наполеона:
— Видите, дорогой мой, я хочу вам заказывать несколько фамильных портретов… Можете вы исполнять добросовестно эту работу?..
— Писать, вероятно, придется по фотографиям, или дагерротипам?
— Не перебивайте меня, молодой человек… Когда я кончу совсем, то будете говорить вы… Я не люблю, когда меня перебивают… Дело в том, я должен вам сказать, что были и фотографии, и портреты, — все это погибло, к сожалению, в моей родовой усадьбе во время пожара…
— А вы изволите быть помещиком какой губернии? — из вежливости спросил Задонцев.
— Видите, у меня два имения… Одно в юго-западном крае, другое — в северо-западном… Но пожар был — в северо-западном… Эта усадьба с отцовской стороны, а в юго-западном — с материнской… Но мы отвлеклись, молодой человек, от главной темы… Я вам заказываю три портрета. Моего отца, моего деда и моего прадеда… Сколько это будет стоить?..
— В зависимости от величины, а самое главное, с чего же я буду писать?..
— Но я же вам сказал, что все сгорело! Я вам все подробно описываю, что они будут перед вами, как живые… Что касается величины, то «пущай» это будут небольшие портреты… Ну, бюст… Что?..
— Бюст, бюст… — соображал Задонцев, боясь продешевить и в то же время опасаясь чрезмерной ценою потерять заказ. — Я думаю… по сто рублей за портрет?.. Как вы полагаете, это будет?..
