Абрам Вольф - В чужой стране
Взвешивая все, Шукшин начинал понимать, что это ужа не стихийные действия. Кто-то руководит пленными. Он осторожно заговаривал с одним, с другим, с третьим, но люди ничего не знали или не хотели сказать. После долгого раздумья Шукшин решил открыто поговорить с Трефиловым.
Трефилов обычно знал все, что делается в лагере. Но тут он ответил уклончиво:
— Возможно, что и работает кто-то. Но связаться с ними трудно, проявляют осторожность. Немцы подсылают разную сволочь. Я думаю, что, если организация есть, — она найдет нас. Надо только, чтобы они убедились на деле…
Организацию искал не один Шукшин. В тот же день, когда он говорил с Трефиловым, к нему подошел матрос Марченко, такой же смуглый, крепкий и решительный, как Браток. Но Браток все молчал, ходил угрюмый, злой, а Марченко любит поговорить, побалагурить, а то и песню затянет. В его твердой походке, во взгляде живых, веселых глаз, в привычке резко вскидывать голову что-то лихое, гордое.
Марченко начал без обиняков, напрямую. Отозвав Шукшина в сторону (они курили во дворе лагеря, около барака), он сказал, точно речь шла о самом обычном деле:
— Товарищ подполковник, сдается мне, что в лагере есть организация. Мне кто-то листок в спецовку положил. Вот, глядите… — Он достал небольшую листовку, отпечатанную на гектографе, и, не обращая ни на кого внимания, отдал Шукшину. — Здорово написано! Это наши, русские, писали. И чего хлопцы хоронятся? Тут же все свои, свой народ. Вы-то знаете этих ребят, товарищ подполковник, вам по чину положено.
— Ты думаешь, что есть организация?
— Ну, если ее нет, так надо создать. Нас партия как учила, товарищ подполковник? Первое дело — организация. Без организации нам труба. Сомнут, это факт. А с организацией ни хрена не сделают. Можно весь лагерь освободить. — Марченко докуривал сигарету, обжигая пальцы. — Затянуться хорошенько не успеешь, а уже вся… Он сплюнул, подул на желтые, обкуренные пальцы. — Мы так считаем, товарищ подполковник, вы тут по званию старший, так вам и руль в руки. А я с братками живо договорюсь. Хлопцы тут — во!
Шукшин не сомневался в честности Марченко. Но матрос казался ему человеком невыдержанным, недисциплинированным, с мальчишеской горячностью. Такому доверять опасно.
— Несерьезный разговор, Марченко. Куда бежать? И люди больные, истощенные. А я что? Я и сам убежать не в состоянии, не только людей вести…
— Выходит, боитесь, подполковник? Ладно, тогда будем действовать, как знаем. Я лично, к примеру, тут задерживаться не собираюсь. Братка-то, Модлинского, не поймали… — Марченко поднялся, направился к бараку.
Шукшин хотел было остановить его, но сдержался. «Нет, не нужно. Возможно, матроса провоцируют… Откуда у него эта листовка?» — Шукшин нащупал в кармане тонкий хрустящий листок.
Уже темнело, пленные расходились по баракам. Шукшин посмотрел вокруг, отошел за барак, к огромной раскидистой липе, прислонился к стволу. Достал листовку. Ветви дерева заслоняли свет, но буквы были крупные, бьющие в глаза. «Товарищ, брат! Наша армия героически сражается с ненавистным врагом — фашизмом. Ты должен быть с ней, должен бороться. Уголь, который ты даешь врагу, — это горючее для фашистских самолетов и танков, это пушки и пулеметы, стреляющие в твоих братьев, в твоего отца, сына. Саботируй, срывай добычу угля, уничтожай оборудование шахты, выводи из строя все, что можешь вывести. Смерть фашизму! Да здравствует Советская Родина!»
Эта листовка, слова Марченко взбудоражили Шукшина. «Ты коммунист, старше их всех, — говорил он себе, пряча на груди листок. — Кто, как не ты, должен поднимать людей? Да, опасно, но надо искать… Найти организацию, во что бы то ни стало найти! Она есть! Есть! Эта листовка… Как она могла появиться в лагере? Пора начинать. Люди ждут, ждут!»
Вернувшись в барак, Шукшин разыскал Маринова, с которым сошелся особенно близко, показал листовку. Тот мельком взглянул на нее, отдал обратно.
— Я ее видел. Написано хорошо.
— Это могла «сделать только организация. Сильная организация, связанная с бельгийским подпольем. Но как найти этих людей? Знать, что они рядом, и… Что придумать, Григорий?
Через два дня в забое Маринов сказал Шукшину: Как придем в лагерь, задержись в бараке. Похлебку я твою принесу. К тебе подойдет Тюрморезов. Номер 186. Можешь говорить откровенно.
«Номер 186? Тюрморезов?» Что он знает о Тюрморезове? Ничего. Этот приземистый, облысевший человек кажется каким-то уставшим, надломленным, всегда держится в стороне, обособленно, а если и появится среди товарищей, то сидит молча, только слушает…
— Григорий, ты хорошо его знаешь?
— Кто он? Кадровый офицер, коммунист. Был помощником начальника штаба артиллерийского полка по разведке. Это крепкий человек. Помнишь там, в Германии, был подкоп? В лагере 304?
— Да, конечно.
— Это он. И еще была попытка к побегу, когда сделали проход в проволоке. Это тоже Тюрморезов. Они вчетвером работали: он, старший лейтенант Дубровский, младший лейтенант Базунов — белесый такой, хромает… И младший лейтенант Гагуев…
— Вот оно что! — удивленно проговорил Шукшин. — И этот самый Тюрморезов…
— Во главе. В том лагере он сумел достать карту, компас, ножницы… — В том лагере!
* * *Встретившись после смены в бараке, они отошли в дальний угол, к окну. Тюрморезов протянул Шукшину руку, сказал:
— Я знал, что мы будем вместе! — Он посмотрел в окно, прислушался, заговорил быстро, приглушенным, но твердым голосом: — Я должен познакомить вас с обстановкой в Бельгии. Население, за небольшим исключением, относится к немцам враждебно. В Бельгии действуют различные патриотические организации. Они многочисленны, Но еще недостаточно активны. Все зависит от положения на советско-германском фронте. Последние сводки Совинформбюро хорошие… В Сталинграде враг остановлен. Как только наступит перелом, патриотические силы здесь сейчас же активизируются. Компартия создает боезые отряды. Как я понял, их пока немного. Плохо с оружием… Но это уже настоящая борьба. Мы должны быть с ними. В шахтах Бельгии больше двадцати тысяч русских военнопленных. Вы понимаете, что они могут сделать, если им дать оружие?
Шукшин, слушая Тюрморезова, внимательно следил за выражением его лица. Только что человек казался усталым, надломленным. Сейчас же все в нем говорило о силе, решимости, собранной воле.
— В нашем лагере много командиров, опытных политработников. Наша задача — организовать людей. Партизанские группы должны создаваться здесь, в лагере. Надо готовить побеги. Массовые побеги…
— Но это может сделать только организация, — перебил Шукшин. — Без сильной организации мы людей не поднимем.
— Организация существует, Константин Дмитриевич. Есть крепкое ядро. Пройдет три-четыре месяца, и организация будет многочисленной. Спешить нельзя, надо лучше изучить людей… О вашей работе в забое мы знаем. Только будьте осторожней. Гестапо усиливает слежку, вербует среди пленных агентуру. Кое-кого мы засекли. Двое из вашего барака… Вам потом скажут. Диверсии надо продолжать и усиливать, они дают хорошие результаты. Шахта на тридцать пять процентов сократила добычу угля. Немцы прибегнут к репрессиям. Попробуют взять нас голодом. К этому надо быть готовым. Если сплотим людей, гитлеровцы ничего не сделают. Им нужен уголь. Всех на голодный паек не посадят. И бельгийцы будут поддерживать… — Тюрморезов отошел от окна и, приблизившись к Шукшину вплотную, сказал шепотом: — В вашем забое работает Антуан Кесслер. Он коммунист.
— Старик Кесслер?
— Да. Поговорите с ним. Поляк Стефан Видзинский… Коммунист, член подпольного комитета. Через него будете получать сводки Совинформбюро.
— Ясно… Идут!
— Слышу. Подбирайте людей. Связь со мной через Дубровского.
После разговора с Тюрморезовым Шукшин ожил, воспрянул духом, он даже внешне как-будто переменился: спина распрямилась, глаза посветлели. Он опять почувствовал себя бойцом. Нет, теперь они не одиночки, убитые горем, боящиеся один другого. Снова рядом крепкое плечо товарища, снова есть коллектив! «Ты еще не кончил, Шукшин… Это не конец, не конец борьбы! — он подумал об этом, и перед его глазами встало лицо майора Сальникова. — Боже мой, какие у нас люди!»
* * *Тюрморезов не ошибся. На следующий же день, когда пленных построили во дворе, появились лагерь-фюрер Виганд и зондер-фюрер Траксдорф. Полное розовощекое лицо Виганда, обычно не выражавшее ничего, кроме самодовольства, сейчас было злым. Расхаживая вдоль строя, нервно постукивая прутом по высокому твердому голенищу, он выкрикивал:
— Германское командование не позволит саботировать! Все диверсанты будут пойманы и уничтожены! За диверсию на шахте — смертная казнь через повешение. Я повторяю: за диверсию, за попытку к диверсии на шахте — смертная казнь. Немедленно! Норма выработки должна выполняться всеми пленными. Объявляю приказ коменданта!
