Абрам Вольф - В чужой стране
— Камерад, на душе плохо, да? Не надо печалиться, камерад. — Видзинский вырос в Польше, неплохо говорит по-русски. Он не упускает случая потолковать с пленными, — Думаешь о России, о доме? Да, тяжело, камерад, я понимаю… Польша, моя Польша, тоже страдает…
Видзинский глубоко вздыхает, сокрушенно качает головой.
— Война, тяжелая эта война! — Он придвигается ближе к Шукшину, кладет свою маленькую, сухую, горячую ладонь на руку Шукшину. — Ничего, будем дома, будем. Я сегодня слушал радио. Москву…
— Москву? — Шукшин встрепенулся.
— Москву… Русские бьют бошей. Сильно бьют! Сталинград не возьмут, нет! Сталин сказал…
— Сталин?!
— Сталин… — горячо зашептал поляк. — Сталин сказал, что у нас будет праздник. Будет победа! Нет, русские не отдадут Сталинград!
Видзинский еще что-то; хочет сказать, но в душевую входит немец. Поляк протягивает Шукшину кусочек мыла и поднимается. — Добже, камерад, добже!
— Спасибо, товарищ, — шепчет Шукшин. Глаза его блестят радостью. — Спасибо…
Шукшин идет мыться, а Видзинский, глухо покашливая, направляется вдоль шкафов, раздает мыло, добродушно подшучивает над пленными. Убедившись, что немец не глядит в его сторону, на секунду задерживается около Комарова, незаметно сует ему листок бумаги, на котором начерчена линия советско-германского фронта.
Борьба продолжается
Однажды утром, когда пленных ввели в надшахтное помещение, красноармеец — совсем еще молодой парень — подбежал к шахтному стволу, схватился за поручни и, обернувшись к товарищам, стоявшим в очереди за инструментом, исступленно, срывающимся голосом крикнул:
— Я не могу на них работать… Я не могу!.. — По его щекам катились слезы, широко раскрытые светлые глаза горели безумной решимостью. — Прощайте, товарищи!
Несколько человек кинулись к стволу, но было уже поздно.
Люди застыли в оцепенении. Молча, не глядя друг на друга, обнажили головы.
За всю дорогу в лаву никто не проронил ни слова. Все были подавлены, на душе было невыносимо тяжело. Войдя в забой, со злостью побросали инструмент, расселись вдоль стены.
— Надо работать, время начинать! — крикнул Жеф.
— Пошел ты к черту, сам работай! — раздалось в ответ сразу несколько голосов. — Не будем работать!
Жеф посмотрел в сумрачные лица русских и отошел в сторону.
— Товарищи, я считаю, что этот человек сделал неправильно, — послышался голос Шукшина. — Покончить с собой — легче всего. Кому от этого польза? Кому, я спрашиваю?
В концлагерях в Каунасе и в Германии он не раз был свидетелем того, как пленные, не выдержав позора плена, издевательства, голода, бросались на проволочные заграждения, подставляли грудь под очередь пуль. Так поступали люди душевно слабые, сломленные врагом. Но этот не был слабым душой. Разве условия здешнего лагеря сравнишь с тем, что он перенес в фортах Каунаса, в лагере под Лейпцигом? Тут их все-таки кормят. Помогают бельгийцы… И спят они под крышей, даже под одеялами. Парень вынес все, но не мог вынести этого — работать на врага. Решил, что лучше убить себя, чем своими руками добывать уголь для фашистов. И все-таки он не был прав. Отказаться добывать уголь — мало. Если даже всех русских расстреляют — добыча угля в шахте не прекратится и не снизится. Гитлеровцы заставят работать других, пригонят рабочих из разных оккупированных стран. И разве совсем исчезла надежда вырваться из плена? Здесь, в Бельгии, она возросла. Они еще могут вырваться, взяться за оружие! Смерть оправдана только в одном случае: если она несет гибель врагу.
Позабыв об осторожности, уже не в силах сдержать себя, Шукшин сказал вздрагивающим от волнения голосом:
— Сопротивляться, бороться надо, а не убивать себя. У нас нет оружия, но мы солдаты… Нет оружия, так есть же руки! А этими руками… — Шукшин вытянул вперед руки, сжал кисти в кулаки, — все можно сделать! Можно работать и можно уничтожать!
Товарищи молчали. Но Шукшину это молчание говорило больше огненных слов: люди поняли его.
В этот день в девятой лаве почти никто не работал. Сразу же вышел из строя транспортер. Потом начали ломаться отбойные молотки. Инструктор едва успевал наладить один, как отказывал второй. Кто-то ударил киркой по воздушному шлангу. Отбойный молоток перестал работать.
— Але, Жеф, воздуха нет. Шланг пробило!
— О, черт! — Жеф хватается за голову. — Иди на склад, получи новый.
Слышится грубая площадная брань. По забою мечется шеф-пурьон.
— Работать! Уголь, уголь… Скоты! Собаки!
В лаве усиливается грохот, отбойные молотки работают, но угля все-таки нет, на рештаке пусто. Шеф-пурьон подскакивает к одному забойщику, к другому.
— Работать! Работать!
— А я стою? Не видишь, что ли?
— Уголь, где уголь?
— Не получается, не научился еще.
— Смотри! — Шеф-пурьон выхватывает из рук пленного отбойный молоток, с бешеной силой, со злостью запускает пику в крепкую, отливающую маслянистым глянцем породу. Мгновенно вырастает куча угля.
— Понял? Так работать — уголь!..
Шеф-пурьон пробирается к другому забойщику. А первый смотрит ему вслед, показывает кулак. «Работать!.. А этого не хочешь?»
И опять отбойный молоток трещит впустую. Шуму много, а угля нет.
Наутро в лаве появились немецкие надсмотрщики. Теперь, кажется, уже ничего не сделаешь: надо работать. По конвейеру потоком идет уголь — жирный газовый уголь, в котором так нуждается германская промышленность.
Шеф-пурьон доволен. «Хорошо, русский… О, русский хорошо работать!..» Он обещает попросить администрацию, чтобы сегодня за хорошую работу пленным выдали двойную норму сигарет.
— Рано радуется, — говорит старший политрук Маринов, кивая в сторону шеф-пурьона, и бросает лопату.
— Хоть бы конвейер остановился, что ли… Тяжело! — Шукшин вытирает рукой потное лицо, в изнеможении припадает спиной к острым камням. — Кто на главном моторе работает? Яковлев?
— Он.
— Хороший парень.
Маринов, оглянувшись, отполз в сторону и скрылся в темноте. Незаметно выбравшись из забоя, он кинулся к площадке, выдолбленной в каменной стене. Там гудит мотор. Около мотора с молотком в руке сидит Яковлев.
— Паша, ребята в забое сильно устали. И тут вагонетки откатывать не поспевают…
— Ясно!
Через пятнадцать-двадцать минут конвейер останавливается. Яковлев разыскивает шеф-пурьона, торопливо говорит:
— Господин шеф-пурьон, большая поломка… мотор… Я плохо разбираюсь, но подшипники… Кажется, полетели подшипники.
Шеф-пурьон, взбешенный, покидает забой. К Шукшину придвигается Антуан Кесслер, жмет руку выше локтя:
— Гут, камерад! Гут!
Администрация шахты встревожена. К концу смены появляются Броншар и Купфершлегер. Помощник главного инженера, заметно нервничая, говорит шеф-пурьону, что он недоволен его работой.
— С этими простоями надо кончать. Шахта срывает план!
— А что я сделаю? Эти русские… Они саботируют, эти скоты…
— Отвечаете вы, шеф-пурьон!
Купфершлегер покидает забой. За ним уходят Броншар и переводчик Комаров. Броншар задерживается у бездействующего мотора. Мельком оглядев его, поворачивает лицо к Комарову.
— Видите?
— Да, работа грубая. Пустили в ход лом.
— Господин Броншар, надо убрать немецких надсмотрщиков. Скажите директору, что это может привести к осложнению. Русские ненавидят гитлеровцев. Может произойти кровавая расправа… Ломы и кирки здесь, под землей, — неплохое оружие.
Броншар снова смотрит в лицо Комарова. Этот человек не просит, а приказывает! Комаров выдерживает его взгляд, настойчиво повторяет:
— Надо убрать надсмотрщиков, они только мешают. Нам и вам.
— Хорошо, я постараюсь убедить их…
Саботаж, возникший стихийно, усиливался с каждым днем и скоро охватил всю шахту. Вместе с русскими начали действовать бельгийцы, поляки, чехи, словенцы, французы. Все чаще останавливались конвейеры, выходили из строя воздухопроводы, летели моторы, неизвестно куда исчезали отбойные молотки, металлические крепления, в которых так остро нуждалась шахта. Добыча падала с каждым днем. А диверсии проводились все смелее. Вчера с высоты 700 метров оборвалась клеть, в которой спускались в шахту немецкие надсмотрщики. Сегодня произошел большой обвал в семнадцатой лаве. Лаву не расчистить и за сутки…
Взвешивая все, Шукшин начинал понимать, что это ужа не стихийные действия. Кто-то руководит пленными. Он осторожно заговаривал с одним, с другим, с третьим, но люди ничего не знали или не хотели сказать. После долгого раздумья Шукшин решил открыто поговорить с Трефиловым.
Трефилов обычно знал все, что делается в лагере. Но тут он ответил уклончиво:
— Возможно, что и работает кто-то. Но связаться с ними трудно, проявляют осторожность. Немцы подсылают разную сволочь. Я думаю, что, если организация есть, — она найдет нас. Надо только, чтобы они убедились на деле…
