Луи де Берньер - Бескрылые птицы
Али махнул рукой на ослицу и тихо сказал:
— Во имя Аллаха.
Поликсена не сразу поняла, что он имеет в виду.
— Господа ради, — повторил ледовщик и снова ткнул в животное.
— Ты отдаешь мне свою ослицу? — не веря, спросила Поликсена.
— Не отдаю, Поликсена-эфендим, одалживаю. Как доберетесь до Телмессоса, иншалла, ты ее отпусти, и она сама найдет дорогу домой, иншалла. Она хорошая ослица, и раньше терялась, но всегда добиралась обратно.
— Вставай, женщина, — сказал сержант Осман. — Другого такого предложения не будет. Я вот рад, что сподобился это увидеть.
Поликсена не поднялась. На коленях рыдая от благодарности, она схватила руку Али, бессчетно поцеловала и прижала ко лбу. Наконец подняла взгляд и сказала:
— Снегонос, за одно это доброе дело ты навеки пребудешь в раю.
Прежде Али-снегоносу руку не целовал никто, кроме детей и внуков, и неожиданное почтение его смутило. Он растрогался, у него задрожали губы. Показалось, что жизнь прожита не зря, коли наступил такой момент.
— Да у меня, кроме Рустэм-бея, и покупателей-то не осталось, — негромко сказал Али, будто оправдываясь за свою жертву.
Харитос бросил тюк и кинулся поднимать жену, к которой вернулась надежда, а с ней и силы. Потом они с Али взгромоздили на ослицу Сократа и переложили часть поклажи. В мешок для льда Поликсена сунула кости Мариоры.
Она еще раз поцеловала руку Али, затем приложился Харитос, и оба сказали:
— Благословен будь.
— Мир и вам, — ответил Али.
— У меня шестьдесят внуков! — вставил с ослицы ошалевший дед.
Эта сцена произвела на всех сильное впечатление и напомнила об истинном смысле происходящего, всколыхнув в провожающих бурю эмоций. Звонкий и отчаянный женский голос вознесся в утреннем воздухе, отражаясь от каменных стен домов:
— Не уходите! Не уходите! Не уходите!
Кричала Айсе, вдова ходжи Абдулхамида, потерявшая на войне всех сыновей, а теперь осознавшая, что лишается и тех, кто поддерживал ее в годы нужды и отчаяния. Всего час назад она попрощалась с Поликсеной, они вместе поплакали, но теперь Айсе столкнулась с реальностью окончательного расставания. Никогда больше не увидеть ей самой давней и лучшей в жизни подруги. Никогда больше не войти в дом Поликсены через дверь на женскую половину, не броситься на диван, вздыхая и хихикая в нежном сговоре близости и любви.
— Не уходи! — кричала Айсе. — Не уходи!
Ее вопль оказался заразительным, и другие застонали, глядя на проходящих христиан. Мужчины судорожно сглатывали, а женщины дали волю слезам. Вскоре вой и стенание, немыслимо умноженные толпой, стояли как на похоронах, где плачут убитые горем. У древних гробниц на холме Пес, насторожившись, прислушался, а сержант Осман, шедший среди переселенцев, подумал, что в жизни не слышал ничего более бередящего душу — не сравнить даже с криками умирающих на ничейной земле.
Испуганные христиане, начавшие одиссею тягот и утрат, вошли в безмятежно душистый сосновый бор за городом, а в ушах у них еще долго билось эхо душераздирающего плача оставшихся. Путники миновали мусульманских покойников, что под накренившимися побеленными надгробьями в тихом забвении сливались с землей. Люди вбирали в себя окружающее с особой жадностью, сознавая, что лишь в драгоценной памяти вновь увидят лицо своей родины.
Их уводил прочь ослепший от слез отец Христофор. Он прерывал моление, чтобы поцеловать серебряный оклад иконы, и продолжал читать все молитвы к милосердию, какие помнил.
— Верховные воители ратей небесных, мы, недостойные, молим вас охранить нас своею молитвою, и укрыть нас крылами славы вашей бесплотной, ибо оберегаете вы нас, падших и упорно взывающих, избавьте же нас от напастей… — пел Христофор, мучимый острым, неудержимым подозрением, что молитвы взлетают к пустому небу.
89. Я Филотея (15)
Когда комиссия пришла оценивать имущество, никто особо не обеспокоился. Мы не верили, что нас вышлют, мы ведь по-гречески не говорили. Только Леонид-эфенди и отец Христофор знали греческий.
— Мы не греки, мы оттоманы, — сказали мы.
А комиссия отвечает:
— Оттоманов больше не существует. Если вы мусульмане, вы — турки. Если вы христиане и не армяне, но местные, вы — греки.
— А то мы не знаем, кто мы такие, — говорим мы, но комиссия не стала слушать, а принялась оценивать наши пожитки.
Приход жандармов с указом всех ужасно потряс, времени на сборы не дали, никто не знал, что делать и что с собой брать, паника неописуемая.
Многие кинулись продавать имущество соседям, каждый пытался что-нибудь сбыть, и потому все уходило за бесценок. Мой отец Харитос тоже мотался с горшками и коврами, пытаясь их продать. Мой брат Мехметчик дезертировал из трудового батальона, считался вне закона, и мы не могли его известить. Моя мать Поликсена вопила и хваталась за голову, пока мы раскладывали пожитки и собирали еду. В конце концов она решила оставить свой сундук у вдовы ходжи Абдулхамида Айсе, надеясь, что когда-нибудь вернется за ним и заберет. Я помогала тащить сундук, Айсе-ханым была ужасно расстроена, и нам пришлось ее успокаивать.
Я просто разрывалась. Мы с Ибрагимом обручены, а он ушел далеко в горы с Кёпеком и козами. Я христианка, но стала бы мусульманкой, если б вышла за Ибрагима. Я не знала, что делать. Я его любила, но понимала, что пока он не в себе, и еще знала, что он совсем рядом. Я любила отца с матерью и хотела уйти с ними в наш новый дом, но также хотела остаться и выйти за любимого, когда он поправится.
Все это крутилось в голове, и уже не было сил терпеть, думала, с ума сойду от терзаний, и когда мать отвернулась, я побежала по улице мимо богатых домов, где раньше жили армяне, а потом пробиралась сквозь колючий кустарник среди гробниц, натолкнулась на Пса и спросила:
— Пес-эфенди, скажите, пожалуйста, куда Ибрагим повел коз?
Он показал на холм у моря и покачал пальцем, будто говоря: «Не ходи», но я все равно пошла.
90. Письмо Лейлы-ханым к Рустэм-бею
Дросула прибежала в особняк Рустэм-бея, чтобы наскоро попрощаться с хозяйкой, которой они с Филотеей так долго служили, и никак не ожидала, что Лейла-ханым воспримет новость подобным образом. Внезапное появление сержанта Османа с жандармами всех повергло в ужас и смятение, а Лейлу-ханым явно взбудоражило и разволновало.
— Вас вправду увозят в Грецию? — без конца спрашивала она. — А куда в Греции? На чем вас везут? Сколько времени займет дорога?
В ответ Дросула лишь пожимала плечами и повторяла:
— Никто не знает, никто. Велено собраться на площади со всем, что можем унести. Больше ничего не сказали.
— Греция, — задумчиво произнесла Лейла. — Вас увозят в Грецию. — В ее глазах светился огонек, будто в предвкушении чего-то упоительного.
Дросуле некогда было вожжаться с Лейлой в ее странном изумлении. Дома ждала мать, пытавшаяся управиться с пьяным в стельку отцом семейства, который ежеутренне напивался ракы, дабы заглушить вечную зубную боль. Вдобавок, предстояло дождаться мужнина решения, как им поступить. У Герасима имелся план, казавшийся и безумным, и единственно возможным. А потому женщины обнялись, обнадежили друг друга, мол, бог даст, еще встретимся, и Дросула поспешила домой сквозь нараставший хаос скоропалительного ухода.
Дрожа от возбуждения, но ужасаясь глупостям, которые готова была совершить, и грозным несчастьям, которые могла навлечь на свою голову, Лейла на минутку присела и попыталась мыслить разумно. Рустэм-бей был в отлучке — охотился в горах, и у Лейлы сжалось сердце при мысли о том, что она собирается сделать. Спросив бумагу и перо, она села к столу и принялась старательно писать. По ее щекам катились слезы.
Мой лев,
пишу в жуткой спешке, времени мало, а сделать нужно многое. Возможно, ты никогда не прочтешь это письмо, но я бы ужасно себя чувствовала, если б ушла просто так. А ведь я даже не знаю, умеешь ли ты читать. Так и не выяснила. И потом, приходится писать по-гречески греческими буквами, по-другому я не умею. Нет времени переводить турецкие слова в греческие буквы, а турецкого алфавита я не знаю вовсе. В результате может оказаться, что я пишу письмо себе.
Знай, мой лев: когда ты купил меня у Карделен, я сначала любила тебя из страха и по необходимости. А потом безоглядно полюбила душой и телом. То были райские годы. Затем наша любовь превратилась в любовь брата и сестры, и настали годы покоя и согласия. И оттого, что наша любовь стала такой, я могу покинуть этот дом и продолжать любить тебя, не умирая от горя. Я стану скучать по тебе, и в моем сердце всегда будет прогал с очертаниями Рустэм-бея, я вспомню тебя каждый раз, когда буду играть на лютне, есть чеснок или делать все то, что мы делали вместе. Я буду скучать по тебе, но печаль моя не станет невыносимой, потому что мы любим друг друга, как брат и сестра, а не как возлюбленные. Надеюсь, что и в твоем сердце навсегда останется полынья с очертаниями твоей Иоанны.
