Петр Елисеев - Привал на Эльбе
— Юристом?!. — обрадовался Любек. Отец учил его держать мастерок. Сын каменщика не мог представить, что он может познать законы, а их так много! Не поздно ли? Двадцать четвертый год пошел, а за плечами только пятиклассное образование.
— Учиться никогда не поздно. Подружите вашу мечту с учебой, и я уверен: из вас выйдет следователь, прокурор, министр. Да, да, — подтвердил Пермяков, — только нужно учиться и быть верным народу.
17
Комендатура перешла в другое, в меньшее помещение, предоставив большой особняк под Дом пионера.
После приказа о передаче внутренних дел немецким самоуправлениям в комендатуре мало осталось работников: одни уже уехали на Родину и взялись за мирный труд, другие собирались уезжать. Нагостилась и Галина Николаевна. Она и радовалась и грустила. Радовалась тому, что скоро вернется в институт, защитит диссертацию, возьмется за новые большие дела, съездит на Урал, к отцу и матери Виктора, которые теперь станут и ее родными. И когда вернется Виктор, она уже будет матерью. А грустила она при мысли, что приближается расставание с Виктором. Ее тревожило будущее Пермякова. Сколько еще ему придется быть здесь, на чужой стороне? Пуще всего пугала Галину Николаевну мысль о новой войне, которую прославляют и благословляют по ту сторону Эльбы.
Ей надо бы еще спать и спать, но она проснулась и не могла уснуть. Невольно разбудила и Виктора. Раньше бы он запретил ей разговаривать в такую рань, а теперь похвалил ее, даже спасибо сказал и нежно обнял за то, что разбудила: последний день вместе. Пермякову тоже грустно было думать об ожидающем его одиночестве в чужом краю. Хотя и тягостна новая разлука, но не так, как во время войны.
— Нескладно получается, Витя, — упавшим голосом говорила Галина Николаевна. — Родится ребенок, а у нас нет свидетельства о браке. Не зарегистрируют на твою фамилию. Прав был старый казак, отец Михаила, что жениться и замуж выходить надо только на родной земле.
— Приеду, сразу пойдем в загс и сыграем свадьбу.
— И крестины сразу? Не хорошо. Мне и ехать как-то стыдно в Москву.
— Ну вот, нашла о чем думать, — Пермяков гладил ее мягкие волосы. — Я надеюсь, вскорости получу вызов в академию. Сдам экзамен, и будем вместе всегда.
— А если не сдашь? Теперь большие требования предъявляют к поступающим в академию.
— Сдам. Три года готовлюсь. Усни, ягодка, еще…
Раннее воскресное утро. Первым посетителем комендатуры в новом помещении был инженер Штривер. На улице уже раздавались гудки автобусов, а изобретатель еще не ложился: под воскресенье он всегда работал до утра. Пришел он в рань раннюю, чтобы сказать одно слово коменданту. Дежурил капитан Елизаров.
— Если мне нельзя передать это слово, — спросил Михаил Штривера, — я разбужу коменданта.
— Нет, нет, не будите! — Штривер замахал руками. — Я хотел сказать: спасибо! Видите ли, я рассказал тот случай с Пицем и его деньгами отцу.
— У вас жив отец? — с изумлением посмотрел Михаил на седые волосы изобретателя.
— Да. Восемьдесят лет ему. Отец говорит: «Иди и скажи коменданту спасибо. Посадят в тюрьму, доказывай тогда!»
— Преступник должен быть наказан, а честному человеку нечего и думать о тюрьме.
Михаил сказал эти слова безотносительно, но Штривер вздрогнул. Не фраза, а будто пощечина поднесена. «Выходит, я нечестный!» — стукнула мысль в голову. Штривер хотел сказать: «Не имеете права так говорить», — но, подумав, выразился легче:
— За честность свою я спокоен, но каверзное стечение обстоятельств…
— Посмотрите нашу будущую фотовыставку, — показал Елизаров на кипы снимков.
В одной пачке были фотографии о разгуле гитлеровцев на чужой земле. Штривер выругался и сказал:
— Нацисты не только злодеи, но и дураки. Сами себе создали памятники проклятия. Все поколения будут проклинать их за такие зверства. Потрясающие виды. Как удалось вам собрать такую ужасную коллекцию фактов?
Факты всегда были верой Штривера. Эти факты потрясали его. Фотографии будто стреляли, кричали, плакали.
— Гитлеровцы вели фотодневники. Мне удалось один из них сохранить на память, — Елизаров протянул пачку снимков. — Узнаете?
— Вы? — воскликнул Штривер. — Что они делают?
— Выжигают звезду. Вот она, — расстегнул капитан пуговицу на груди.
— Позвольте мне эту карточку показать отцу… Он тоже… — Штривер хотел сказать, что и отец не верит словесной пропаганде, но повернул иначе, — он тоже любит факты…
Штривер вернулся часа через два. Он рассказал Елизарову, что фотография побывала у всех соседей.
— Одна фрау признала эту личность. — Он у ка? зал на снимок. — Это капитан Роммель. Мой старик назвал этого субъекта инквизитором.
— Да, Роммель. Капитан Роммель, — повторил Михаил. — На карточке он уже майор. А кто такая эта фрау?
— Она хорошая пианистка. Ее до войны приглашали в избранное общество играть на фортепьяно. Видимо, в доме Хаппа она и познакомилась с Роммелем.
— Что делает теперь пианистка?
— Живет соответственно своему женскому назначению. У нее двое детей. Муж инженер. Она хорошая хозяйка дома.
— Хорошая пианистка в соответствии со своим назначением превратилась в домохозяйку? Мне хочется поговорить с ней.
— Она очень рада будет — позвоните ей, — сказал Штривер и назвал ее имя, телефон.
Пианистка Гильда Клейнер пришла сразу. Она была в бальном платье, которое раньше надевала на вечера тузов города. Гильда Клейнер много слышала о капитане Елизарове, о его шефстве над артистами и музыкантами, над такими, как она, застрявшими в кухне и детской комнате. Оттуда он вытаскивает их на сцену. Гильда Клейнер развязала язык и рассказала все, что знала о капитане Роммеле. Приезжал он к Хаппу с другими военными редко, но регулярно, через три месяца. Где служил Роммель, Гильда Клейнер не знала. Не скрыла она и того, что капитан Роммель настойчиво ухаживал за ней — красивой пианисткой. И пока она не вышла замуж, писал ей письма. Разглядывая фотографию истязания военнопленного, фрау Гильда заметила с сожалением:
— Неэстетично и несолидно капитану имперской армии Роммелю заниматься таким кровопусканием. Я искренне разочарована…
«Красивая немка, — подумал Михаил, — хорошая пианистка».
— Почему вы бросили искусство? — спросил он. — Почему не идете на сцену?
— Детей нажила… — разоткровенничалась пианистка. — Да и боюсь, что теперь не примут меня.
— Наймите няню. На работу вас возьмут, бояться нечего.
Вскоре пришел Пермяков.
Штривер поклонился коменданту необычайно любезно. Майор не понял отменную вежливость упрямого и нелюдимого немца. Хотя после возвращения из Москвы Штривер стал более общительным, но заискивающим, каким он показался теперь, Пермяков не мог бы даже представить его. Штривер повторил свое признание:
— Я пришел сказать вам спасибо за то, что вы поверили мне.
— Вы меня простите, господин инженер, за вопрос: откуда у вас взялась эта заискивающая вежливость?
Штривер опять сбился с панталыку: комендант осуждал его за самолюбие и замкнутость, а теперь упрекнул за излишнюю любезность. Если бы не скверные стечения обстоятельств с пакетом и деньгами, Штривер ответил бы грубостью на это очередное нравоучение.
— Моя любезность — долг вежливости и благодарности, — признался Штривер. — Факты — пакет, деньги — позволяют подозревать меня во враждебной деятельности. А я хочу уверить вас, что совесть моя чиста.
— Когда у человека совесть чиста, ему нечего доказывать это, — заметил комендант, перебирая газеты.
— Выходит, опять сказал не так, — досадливо махнул рукой Штривер. — До свидания!
— Не обижайтесь. Храните свое достоинство. Как творчество? — спросил Пермяков.
— Хвалиться нечем. После злополучной встречи с тем субъектом ни на йоту не подвинулось.
— Напрасно. При любых неприятностях надо находить расположение к творчеству и труду. Вы же обещали дать модель и рабочие чертежи на этой неделе…
Пермяков вскрыл пакет. В нем была газета, но незнакомая. Такую газету не получала комендатура. Прислали ее не зря. На первой странице был портрет Штривер а и его автобиографическая статья. Штривер вцепился в газету дрожащими руками, стал читать ее. «Попробуй теперь доказать, что совесть чиста», — горестно подумал он. Ведь в статье как бы его собственной рукой написано: «Передаю свое изобретение фирме…» Дальше шли слова, от которых у Штривера волосы поднялись дыбом. В газете сообщалось, что его изобретение хотят присвоить русские, которые заставляют его работать принудительно.
— Можете арестовать меня. Факт из ряда вон выходящий, — ответил Штривер и опустился на диван — ноги его подкосились.
— Детский разговор — признак политической незрелости, — вразумлял Пермяков перетрусившего изобретателя. — Продажа творчества иностранной державе— дело совести. Вы продали не государственную тайну, а свой ум и честь.
