Вячеслав Кондратьев - Дорога в Бородухино
Вера Глебовна, как согрелись у нее руки, попросила разрешения закурить и стала свертывать самокрутку. Старуха проворчала:
— Вам бы не табачищем сердце успокаивать надоть, а молитвой.
— Не умею, — пожала плечами Вера Глебовна.
— Не научили в детстве-то?
— Учили… Кстати, я тут бывала у вас, в Оболенском, приезжала с матерью гостить. Помню хорошо и дом, и парк…
— Хорошее имение было. И хозяйка неплохая…
— А почему ваше село целое? По дороге от самой Нары все деревни сожжены. Все, все… Смотреть страшно.
— Повезло нам, матушка, ох как повезло. Генерал какой-то немецкий это наше Оболенское себе в имение захотел взять. Ну и строгий приказ объявил не жечь нас, не грабить. Хотел, стало быть, с нами в мире после войны жить…
— Погодите, погодите, — перебила Вера Глебовна, — Оболенское — себе… немецкий генерал?
— Да, себе… Помещиком нашим надумал стать. И, когда отходили немцы-то, тоже не велел нас жечь. Возвратиться, видать, надеялся. Вот и остались мы живые, непогорелые, и даже коров у нас не отобрали.
— Черт побери! — вырвалось у Веры Глебовны. — Какая нелепость!
— Что это ты, матушка, черта поминаешь?
— Не укладывается в голове, — сказала она, потрясенная этим больше, чем сожженными деревнями. Исконно русское поместье — немецкому генералу! Какая чушь!
— Хочет германец возвернуть все назад — и помещиков, и буржуев, да еще своих, басурманов. А они уж будут над русским народом изгаляться… Русская швайн, то есть свинья, по-другому и не звали ихние солдаты наших-то, нас… — продолжила старуха и задумалась.
Задумалась и Вера Глебовна, попыхивая цигаркой.
— Ох, как крепко воевать нашим надо, — вздохнула старуха. — Так сынку своему и скажи, матушка. Неужто же России под немцем быть?
— Да, да… — рассеянно ответила она и вдруг поднялась: — Господи, а вдруг я его не застану?! — вырвалась у нее ударившая опять мысль, которую отгоняла она от себя всю дорогу.
— Вон икона в углу. Подойди, матушка, помолись, тогда застанешь сынка своего. Поможет господь, — и такая была вера в словах старухи, такая убежденность, что Вера Глебовна как-то помимо своей воли подошла к иконе, подняла на нее глаза…
— Вот теперь и не сомневайся. Дождет тебя твой сынок, будет у вас встреча в Бородухине.
— Мне бы вашу веру, — тихо произнесла Вера Глебовна. — Хотя уже то, что еду я — чудо…
Тут засигналила машина, и Вера Глебовна стала прощаться со старухой и благодарить за приют. Выйдя из избы и глянув на безоблачное, голубое небо, на белый, слепящий снег, на крыши деревни, она вдруг успокоилась: в такой тихий и солнечный день не может произойти беда, все должно быть хорошо, подумала она и направилась к машине.
— Вера Глебовна, подзамерзли мы, — встретил ее Эрик и подмигнул.
— Сейчас, Эрик, я достану флакон, — поняла она сразу.
Прямо из горлышка отхлебнули они с шофером спирта, обтерли рты рукавицами, крякнули. И опять потянулась дорога. Опять те же разорища, видимые ей с заднего борта машины, — торчащие прямо из земли трубы печек, могилы, воронки… И вспыхнувшие вдруг в памяти слова Батушина о святой войне, казавшиеся просто словами, стали обретать свой подлинный, огромный смысл… Да, надо было все это увидеть своими собственными глазами — и эти трубы, и эти холмики могил, и это Оболенское, которое какой-то мерзкий шваб хотел взять в свою собственность, и эту старуху, с ее верой, с ее пониманием войны, и все, все, что она увидела за какие-то несколько часов, вырванная из своей комнатки, из своего прозябания, наполненного только собственными переживаниями… Да, это все надо было увидеть, подумала она еще раз.
Грузовик начал подниматься в гору, натужно ревя двигателем, и Вера Глебовна подумала, что это, наверно, подъем перед самым Малоярославцем, и не ошиблась. Вскоре появились первые домики с пустыми провалами окон, с сорванными крышами… Вдоль дороги — еще не совсем занесенные снегом воронки. Обогнав шедшего по обочине мужчину, машина притормозила, и Вера Глебовна увидела Эрика. Тот кивнул на мужчину:
— Сейчас спросим… — и пошел тому навстречу. К машине он вернулся вместе с прохожим. Лицо худое, небритое, впалые щеки и тусклый, усталый взгляд.
— В Бородухино? Вот как раз возле прогона, по которому идти надо, и остановились… Вниз по нему пойдете, там мостик будет, за ним лес. По тропке до самой деревни и дойдете.
— Спасибо, отец. Значит, приехали, Вера Глебовна. Слезайте. — Эрик протянул руки, чтоб помочь ей.
— Эрик, милый… я не нахожу слов… — начала она.
— Чего там, пустяки какие… Привет Андрею передайте. Пусть бьет немчуру как следует. Видали, что они творят? — остановил он ее.
— Я вас поцелую, Эрик, — она приподнялась на цыпочки и дотянулась до его лица, на миг представив, что через час-два она вот так же прикоснется к щеке Андрея.
— Что это вы? Никак, плакать вздумали? — дрогнувшим голосом спросил Эрик.
— Пустила слезу… — смущенно улыбнулась Вера Глебовна. — Вы же сделали такое, Эрик…
— Ну, всего, Вера Глебовна. Будет все хорошо, — закончил он обретшим уверенность и твердость голосом.
— Дай-то бог… — прошептала она.
Эрик пошел к кабине, залез в нее. Машина буксанула на снежной обочине, вырулила на дорогу, обдав выхлопным дымком. Эрик, не закрывший дверцу, махнул ей на прощанье рукой, и она осталась одна…
Если сгоревшие деревни Вера Глебовна видела и раньше, то разрушенный войной город — впервые. Она переводила взгляд с одного разбитого дома на другой, на груды кирпича, на разломанную мебель, на скрученную взрывом железную кровать… Улица, тянувшаяся к разрушенному храму, который, как она помнила, стоял недалеко oт вокзала, была пустынна. Только вдали ковылял, прихрамывая, одинокий прохожий, объяснивший им дорогу на Бородухино.
Постояв немного, переступая на месте натекшими ногами, Вера Глебовна стала спускаться по малоуторенной тропке, даже не тропке, а по чьим-то полузанесённым снегом следам вниз, вдоль поломанных заборов. Идти было трудно, ноги проваливались в снег, и она подумала, что если вся дорога будет такой, то ей не осилить ее за два часа, хотя и было до Бородухина всего шесть километров.
Спустившись к мостику, она перешла его и вышла к мрачноватому, стоявшему стеной лесу. И тут, бросив взгляд вперед, она застыла как вкопанная — на ослепительно белом снегу лежали, словно какие-то поломанные, брошенные куклы, мертвые немцы. Полураздетые, а кто и просто в нижнем белье, они лежали в разных позах со странными, почти оранжевыми лицами.
Такого Вера Глебовна не ожидала. Ее стала бить нервная дрожь, ей смертельно захотелось закурить, но остановиться здесь и завертывать цигарку было нельзя, и она пошла дальше, стараясь не глядеть по сторонам, но ее взгляд невольно натыкался то на торчащую прямо из снега руку, то ногу, то голову, словно отрезанную от невидимого, запорошенного снегом тела. Неужто и в лесу будет то же, со страхом подумала Вера Глебовна, поеживаясь от заползающих в душу ужаса и брезгливости.
Лес надвинулся сразу, скрыл небо и солнце и навалился настороженной тишиной. Вдоль тропы она увидела таблички: "Ахтунг, минен!" — одну, другую, за ней еще и еще… Этого еще не хватало, подумала она, стараясь идти только по протоптанному, хотя не раз ее нога, соскальзывая, попадала в снег. Дорога шла в гору, довольно крутую поначалу, и Вера Глебовна начала немного задыхаться — тяжелы были подшитые валенки, тяжел рюкзак за спиной. Дальше подъем кончился, и она пошла легче, но все же решила где-нибудь присесть. Ей захотелось есть. На небольшой прогалине она увидела сломанную березу, сняла рюкзак и присела. Вынутая из рюкзака вареная картошка, которой она хотела подкрепиться, оказалась мороженой. Пришлось удовлетвориться галетами.
Вера Глебовна очень давно не была за городом. Отпусков она не брала, получая компенсацию, совсем не лишнюю при ее небольшой зарплате. И эта давняя оторванность от природы сейчас как-то необычайно обострила ее восприятие. Лес тут был не тронут войной. Строгий в своем зимнем уборе, он был торжествен и величав. Она смотрела на огромные ели, которые стояли здесь еще до ее рождения и будут стоять после ее смерти, и эта относительная вечность окружающего ее леса умиротворила и успокоила ее. И пропал страх, что она не застанет сына.
Закурив после еды, она огляделась и чуть не вскрикнула — в шагах пяти от нее около небольшой ели лежал убитый немец! Очень молодой, почти мальчик. Видимо, умер он не в агонии, а просто замерз, брошенный своими, поэтому лицо его было спокойно, глаза закрыты. Он словно спал. Те немецкие трупы, в начале дороги, вызывали страх и отвращение… Господи, подумала Вера Глебовна, знала бы его мать, где валяется ее сын, заброшенный в такую даль от своего фатерлянда. И она поднялась, подошла к убитому и, сломав несколько еловых веток, положила ему на лицо — ведь должно же быть какое-то целомудрие в смерти.
