Олег Моисеев - Ключ от берлинской квартиры
Я снова поглядел на фотографию немецкого токаря, и мне стало грустно, что агроному Алексееву не увидеть ее, уже не читать этих строк. Он пал в боях за счастье и той страны, где родился и трудится для мира Вальтер…
Нет, Алексеев не обманул Курта.
РАССКАЗ О ПОДМОСКОВНОЙ СОСНЕ
В зиму того года Москва была еще недалеко за нами, хотя войска нашего фронта значительно продвинулись вперед, освободив десятки населенных пунктов. И, может быть, не вспомнить бы мне ни того немца, ни Лешу Худина, лихого разведчика нашего гвардейского стрелкового полка, в свободные часы пописывавшего стихи, ни всей этой истории, если бы совсем недавно служебные дела не заставили меня поехать в тот маленький городишко, куда путь от станции идет по большому лесу, каким так богато Подмосковье.
Вез меня седобородый колхозник, у которого не по годам розовое лицо было испещрено густым сплетением синих прожилок, так что невольно пришло на ум неожиданное сравнение с картой железных дорог.
Погоняя каурую лошаденку, он торопливо, как бы боясь, что не успеет, рассказывал о восстановлении после войны своего колхоза, о том, как нынче хорош урожай, о двух земляках, ставших Героями Советского Союза.
— Тут кругом нас война бушевала,- говорил он,- страсти-то навидались. И люди, и природа-голубушка понатерпелись. Гляди-кось,- он протянул кнутовище в сторону, и я увидел недалеко от дороги четыре дуба, неуклюже срезанные почти под самый корень и здесь же лежавшие на земле, а между ними, высоко закинув в вечернее небо свою пышную крону, непреклонно стояла стройная сосна, строгая и прекрасная в синеющих сумерках. Одна из ее больших толстых ветвей была надломлена и висела, как подбитая рука.
— Дубы-то сосенку спасли,- произнес мой возница. И тут я вспомнил все, поспешно соскочил с подводы, подбежал к сосне и приник к ней, как к матери, нежданно встреченной после долгих лет разлуки.
Да, конечно же, это то место, та самая сосна. Вот и пуля, засевшая в ее стволе. Вот и воронки от снарядов, обильно заросшие высокой травой.
Старик сошел с подводы вслед за мной, осмотрел сосну, пощупал зачем-то пальцем, затем вытащил из кармана брюк огромный складной нож, раскрыл его, вложил лезвие с такой осторожностью и нежностью в то место, куда вошла пуля, как будто это было не дерево, а нечто более живое. Из отверстия показалась крупная, янтарная, душистая слеза.
— Вот она пулька-то, — произнес он и подал мне. — Возьми на память. Гитлерская?
— Да, дед, фашистская, — ответил я, медленно возвращаясь к подводе.
…Леша Худин и Вася Прозоров с друзьями по разведвзводу в ту ночь приволокли на НП полка «языка». НП находился в лесу. Командир полка со своей штабной оперативной группой лежали каждый в своем ровике. Не поднять головы. С ревом и свистом пролетали над нами тяжелые снаряды, с глухим хриплым поем рвались мины, татакали автоматы, как швейные машины в портновской.
Допрашивал я пленного, лежа. Рыжий парень с глазами навыкате сидел подле меня на корточках, окруженный возбужденными разведчиками.
Ефрейтор Рихард Краузе, помимо всего прочего, особенно важного для нас в ту ночь, показал, что служил в зондеркоманде авиапехотного полка 2-го авиаполевого корпуса генерала Шлемма. Корпус брошен в бой на Калининщине. Полк носил наименование «Москва». Так впервые узнали мы тогда о существовании у немцев части, название которой было с таким откровенным, наглым бахвальством дано ей Гитлером.
— Их хабе шон ди назе фоль фон дем криг,- сказал пленный,- ляс аллес гейн цум грунде [4].
И только успел он это сказать, как две молнии одна за другой ударили перед моими глазами, я увидел взметнувшиеся вверх дубы, искривленное страданием лицо Васи Прозорова, падающего на меня, и стройную, крепкую сосну, гордо вскинувшую в ночное зимнее небо свою тяжелую крону.
Очнулся в медсанбате. На шинели, которой я был накрыт, лежал лист почтовой бумаги.
— Разведчик Худин для вас оставил, — сказала сестра.
Я прочел:
«Москау бренит» — горит Москва,
Кричат немецкие газеты.
Но слова правды нету в этом,
И знаю я — стоит Москва.
Москве стоять — веков не счесть.
В том русских гордость, русских честь.
Но будет «бреннен» ваш Берлин;
Настанет и такая дата,
Как справедливая расплата;
Клянусь гвардейством в том своим.
Москве стоять — не счесть веков.
Наказ большевиков таков!
Почтовый листок с этими наспех написанными строчками я сохранил и по сей день.
В прошлом году, проезжая на машине по дорогам Германской Демократической Республики, я вынужден был остановиться в небольшом хуторке: спустили баллоны.
Пока водитель возился с машиной, я разговорился с пожилым и грузным усатым немцем, который, попыхивая трубкой, рассказал:
— В тридцать пятом году Гитлер сказал: «Дайте мне десять лет сроку, и вы не узнаете Германию». Он был прав. Мы ее не узнали в сорок пятом… Геринг заявил как-то: «Если хоть один вражеский самолет пролетит над Берлином, то я больше не Геринг, а Майер». Но дело в том, что сейчас он даже уже и не Майер. Геббельс же в последнюю пятницу (а он еженедельно по пятницам от восьми до полдевятого вечера выступал по радио) так он в последнюю свою радиопятницу изрек:
«Если мы не проиграем войну, так мы ее выиграем». Ведь всех нас они считали совсем дураками.
— Два моих сына погибли, а третий вот, Рихард, вернулся из русского плена. Я счастлив, что живу в ГДР. Знаете, там, — он неопределенно махнул рукой в сторону,- там снова попахивает горелым. Нет, нам уже надоел этот запах. Вир хабон шон ди назе фоль фон дем Криг. У нас уже нос полон войной.
Он вытащил из бокового кармана куртки бумажник, извлек оттуда фотографию.
Удивленный, увидел я на ней рыжего парня с глазами навыкате.
— Вот он мой сын, который был у вас в плену — Рихард. Снимался до фронта. Сейчас на одном из дрезденских заводов. Отлично работает.
— Мы знакомы с ним,- сказал я, улыбнувшись, — еще под Москвой слышал я от него эти же слова о войне, которые вы произнесли сейчас. Он мой «крестник». Первым в русской армии допрашивал его я: он служил в полку, называвшемся «Москва». Не находите ли вы несколько неудачным это наименование для немецкой части?
— Неужели было такое название? — засуетился усатый Краузе. — Странно. Более чем странно.
…Вспоминая до мельчайших подробностей это, я рассказал все своему вознице, покуда его лошаденка везла нас сквозь потемневший в ранней ночи подмосковный лес.
— Наши дети заслонили собой столицу. Как эти дубы, многие из них полегли. Но сосне стоять! Как это высказался ваш разведчик-то? Москва будет стоять не сосчитать веков? До чего правильные слова!
Помолчав, он добавил:
— А может, и сейчас какие-либо соседушки придумали для своего полка этакое же имя «Москва»? Если так — чудаки, право! На свою ж голову!
— Эх, ты! — и он подстегнул лошаденку.
ГОЛУБЬ МИРА
Загороженный от села березами и кленами, стоит на взгорье дом. Ставили его умные руки. С расписным затейливым коньком, с узорчатыми наличниками, с низкой дверью, он кажется теремом-теремком, перенесенным из русской сказки.
Внизу, под горой, во всю ширь раскинулись колхозные луга. Они тянутся вдаль до широкой зигзагообразной каемки на горизонте. Это Волга синей запятой поворачивает свои воды к Плесу.
Перед избушкой низенький старик с платиновой бородкой клинышком и густыми черными бровями, из-под которых глядят карие моложавые глаза.
— Что, или высоки пороги на ваши ноги? Входите.
Мы заходим в дом. Старик ставит на лавку против печи лукошко, снимает с головы картуз с потускневшим и потрескавшимся лаковым козырьком, открывая редкие седые волосы, начесанные на большой лоб ребячьей челкой. Протягивает маленькую, сухонькую руку.
Минуя небольшую комнатку с верстаком у окна и низким табуретом, которую хозяин называет мастерской, мы проходим в просторную и широкую горницу. На комоде, накрытом вязаной скатеркой,- зеркало в окружении всевозможных фотографических карточек. Фотографии и на стенах. В углу висят старинные часы в резной дубовой оправе. Бой у них хриплый. А под полкой с книгами, у репродуктора, красуются на стене аттестаты и грамоты на русском и многих других языках.
— Дипломов и медалей на всяческих выставках еще с того века много, — произносит старик равнодушно, как будто не о себе, а о постороннем и совершенно чужом ведет рассказ.- Из чистого серебра, а то и с позолотой…
Вот вы интересуетесь географией моей жизни: кто я, откуда, чей? Природные мы ювелиры. Хотя счет наш почище аптечных, но кругом нас серебра-золота, каменьев ценных завсегда видимо-невидимо. А как жили, спросите? Раньше, когда у отца городские скупщики, бывало, про жизнь интересовались, он им завсегда отвечал: «Слава богу, понемногу стал я расширяться — продал дом, купил ворота на ночь запираться».
