Ладислав Мнячко - Смерть зовется Энгельхен
К моему удивлению, Бразда взял стакан, до половины наполнил его спиртом и долил водой.
— Это не полагается, однако… — и он подал стакан мне.
Я выпил залпом, это была хорошая доза, и градусов было достаточно. Выпил и Бразда.
— А Элишка?
Элишка покраснела, ведь она на работе… к тому же…
— Доктор Бразда тоже на работе, — смеялся я.
— Ну, пан доктор — это совсем другое…
— Ничего не другое, я приказываю вам пить, а не то…
Элишка выпила полстакана, у нее перехватило дыхание, она закашлялась, доктору пришлось похлопать ее по спине.
— Ну и устроил ты мне, парень, ну и жизнь ты мне устроил, — доктор хлопал меня по плечу. Элишка плясала от радости, а я был счастлив, как никогда в жизни.
Бразда все повторял:
— Ну и мерзавец же ты, парень, ну и черт…
Такая уж это была минута — никто из нас и не скрывал волнения. В восклицаниях Бразды было все: «Ну, видишь, не говорил ли я тебе? — как будто напоминал он мне. — Я и сам ведь уже начинал сомневаться, и в этом ты виноват, злой скептик. Но ведь и я не лыком шит, если сказал что-нибудь — так это железно… Ну и устроил же ты мне цирк, сопляк ты этакий, обезьяна несчастная!..»
И он уходил с видом победителя, как будто это он выиграл жизнь.
— Я приду после обхода, — прошептала Элишка.
А я уснул. Уснул сразу крепким сном — от волнения, от слабости, от радости, от спирта. Спал я, как видно, долго. А проснулся оттого, что кто-то гладил меня по лицу, да так нежно, что мне и глаз открывать не хотелось. Кто-то сидел у меня на кровати, а я притворялся спящим, будто мне снится сон, а во сне — что-то хорошее, она…
— Элишка, — прошептал я. Не открывая глаз, протянул руку, открыл глаза…
Это была Марта. Она рывком поднялась, одернула юбку, хотя поправлять было, право же, нечего.
Марта… Боже мой!..
Она готова была смотреть куда угодно, только не на меня.
— Я думала, ты спишь.
Я не знал, что говорить. Марта пришла. Но как она изменилась!
— Что с тобой, Марта? Что с тобой?
— А ничего. Ничего. Что со мной сделается?
— Но садись же, что ты стоишь?..
Она села на стул.
— Нет, не туда, ближе…
Она опять села на кровать, уставилась в пол. Я взял ее за руку. Она вздрогнула.
— Что ты, Марта?
— Я пришла проститься.
Проститься? Это она проститься пришла?
— Да, я уезжаю.
Уезжает? Марта уезжает?
— Ты уезжаешь?
— Да. И далеко.
Далеко? Куда это — далеко? Правда, война кончилась, началось великое переселение народов, людские судьбы перемешались, точно бетон в бетономешалке, все ломается, трещит, все смешалось в немыслимую кашу — войны больше нет, что-то кончилось, что-то начинается.
— Но куда ты едешь, Марта? Куда это — далеко?
Ей не хотелось отвечать.
— Ты не хочешь отвечать?
— Отчего же… Я еду в Канаду.
В Канаду? Почему в Канаду? Почему именно туда?
— Что ты будешь делать в Канаде?
— У меня там брат, сейчас-то он в Германии, в американской армии. Он написал, чтобы я к нему приехала, что он возьмет меня с собой в Канаду.
— А ты? Тебе хочется ехать?
— Мне-то все равно. Только бы подальше отсюда.
Как странно она это говорит! Какая она странная — нет, это ни на что не похоже.
— Почему ты не пришла раньше, Марта? Ты не знала, что я здесь?
— Я была очень больна, Володя. Я и теперь не знаю, хорошо ли, что пришла сюда.
— Что это за разговоры? Ты не должна ехать в Канаду, не смеешь!
— А что мне здесь делать, Володя? У меня никого нет и столько тут было…
— А я? Что будет со мной, Марта?
Она посмотрела на мои ноги, провела рукой по одеялу.
— Сегодня я в первый раз почувствовал боль в ноге, Марта. Я выздоровлю. И потому ты не можешь уехать в Канаду. Это неправда, что у тебя никого нет.
— Вот поэтому-то я не должна была приходить, Володя. Этого-то я и боялась. Я долго сидела тут рядом с тобой, ты спал, а я смотрела — какой ты. И я желала, чтобы ты спал, спал и не просыпался, а я бы все сидела и смотрела на тебя. Ох, Володя… я не знаю, что и сказать. Но все сны когда-нибудь да кончаются. И люди пробуждаются.
— Мне не от чего пробуждаться, Марта. То, что я говорю тебе, — честно.
— Ты ведь ничего не знаешь обо мне, Володя.
— Я знаю вполне достаточно. Если хочешь, я знаю, что ты путалась с немцами. Ты так плохо думаешь обо мне, Марта? Так уж ни во что меня не ставишь?
— Нет, нет, Володя… Это еще не все…
— Что же еще? Ты считаешь, то, что ты еврейка, так уж страшно?
Она испуганно взглянула на меня.
— Откуда ты знаешь?
— Не знаю. Никто ничего не говорил мне. Думаю, что, кроме Рашки, никто ничего не подозревал. Но есть признаки, по которым можно догадаться… Я не мог не прийти к этому.
— А говорил ты об этом кому-нибудь?
Она боится. Чего же? Это стыд? Ну, конечно, стыд. Ей непереносимо стыдно, что она, еврейка, путалась с немцами…
— Нет. Собственно, да — один раз… Я сказал Николаю, а он не хотел мне верить. Если бы он поверил мне, возможно… не было бы того, что… было.
И другая мысль, точно назойливая муха, не давала мне покоя. Знал Вильчик? Знал он или нет? Спросить ее? Спросить? Я мог бы спросить, но нет. И так страшно то, что она говорит.
— Я должна была идти вместе со всеми евреями. Дорогой Освенцима…
Это уже не прежняя, сильная, ко всему готовая, выдержанная Марта — нет, это не она, война уничтожила ее, она чувствует себя грязной, униженной, она презирает себя, и от этого ей не уйти. Я понимаю все, что в ней происходит. Если бы я сам не был разбит и беспомощен… Если бы у меня была чистая совесть!..
— Ты можешь отправиться в Освенцим, Марта… — ответил я. — Скажи миллионам: «Я еврейка, я путалась с немцами, но мало кому из вас было так, как мне…»
Что это я говорю? Разве этого достаточно для того, чтобы жить? И снова, как во время страшной сцены с генералом, я должен был спросить себя: а нужно ли это было? Так ли нужно было мстить? А если так, то, чтобы быть последовательной, война не должна оставлять после себя такие живые обломки, как Марта… как я… Разве не лучше для Марты не жить? Вся радость нынешнего утра испарилась. Разве я не буду калекой? Буду. Я буду ходить, возможно, даже заниматься спортом, возможно, даже отправлюсь на Эверест — и все же буду калекой. А она? Она тоже. Она права, тем, кто был в Освенциме, теперь легче.
— Ты думаешь. Марта, что Канада тебе поможет? Поможет то, что ты уедешь?
— Там меня по крайней мере никто не знает, Володя. Там я буду только сама с собой.
— Ты думаешь, что это хорошо — быть наедине с собой? Я знаю тебя, Марта. То, что я тебе предлагаю, — честно. Мне так же плохо, как и тебе.
— Но в один прекрасный день, когда тебе не будет так плохо, как мне, ты назовешь меня шлюхой! Не говори «нет», ты сам знаешь, что это может случиться. А что потом? Все вернется снова.
Что сказать ей? Поклясться? Я молчал. Она права, случиться может все.
— У меня в жизни ничего не было, только ты, Володя. И я не позволю отнять единственное, что у меня есть, даже тебе не позволю.
— Глупости все, — крикнул я. — Любовь есть или ее нет? Ее нельзя ни дать, ни взять.
— Ты не можешь любить меня, Володя, после всего, что было.
— Нет. Не могу. Чтобы позволить себе любить, надо быть человеком. А я не могу себя считать человеком в полной мере. Но это не значит еще, что мы должны сдохнуть. У меня на этом свете только ты, Марта… И у тебя так же…
— У меня хуже, Володя. Я даже и плакать больше не могу. Я — как твои ноги: парализована, мертва. Но твои ноги не безнадежны, я — безнадежна, я не оживу… Ты не видел того, что было в Плоштине, вы ушли. Но я видела все. Я боялась выйти из укрытия и крикнуть: «Я здесь, и я с ними!» Я боялась сделать то, что сделал Карол. А теперь что, Володя? Что теперь?
Она поднялась.
— Пойду…
— Если ты теперь уйдешь, Марта, лучше бы уж тебе было не приходить…
— Мне нужно было прийти, Володя. Я должна тебе кое-что сказать — я знаю, чем для тебя была Плоштина. Остальные опьянены властью, у них иные заботы. Мне некому больше сказать — только тебе. Имя этого немца — Энгельхен.
— Не может быть…
Не может быть, чтобы у этого немца было такое имя! Этого не может быть!
— Его имя — Энгельхен, это точно, я специально рылась в архивах, расспрашивала пленных — его зовут Энгельхен, это точно. Он скрипач из Клингенталя, если название этого города что-то говорит тебе. В этом городе делают музыкальные инструменты.
— А Скорцени, Марта?
— Ну, этого ищут специальные органы четырех армий. Он-то не уйдет.
— Если ты пришла только затем, чтобы сказать мне это, Марта… Знай: Энгельхен тоже не уйдет.
— Знаю, Володя. Поэтому я и пришла. Только будь осторожен — американцы какие-то чудные…
Она подошла к дверям.
— Ты даже не поцелуешь меня, Марта?
