Маргарита Шелехова - Последнее лето в национальном парке
Следует отметить, что сравнительно недавнее буржуазное прошлое республики сильно сказывалось на менталитете аборигенов. Все, кого я знала в деревне, занимались мелким частным предпринимательством еще до того, как это вошло в моду. В нашей баньке, оккупированной Стасисом, стоял маленький печатный станочек, украшавший заурядные пластиковые пакеты импортными орлами штата Монтана, а у Жемины были поставщики левого трикотажа, распространявшегося ею среди туристов. Наш хозяин Юмис кому-то что-то строил из древесины, чья ботаническая принадлежность была вполне очевидной, в отличие от ее социального происхождения, а старый Станислав, отец Юмиса, помимо занятий левым янтарем, латал обувь дачникам, минуя свою мастерскую, и коптил желающим кур, колбасы, сало и угрей.
Угри представляли здесь самую твердую валюту, и все знали, сколько угрей стоил Юмису фальшивый больничный лист во время заготовки сена, сколько угрей освободили Стасиса от армии, а сколько — позволили Альгису, второму хозяйскому близнецу, проходить службу в пределах республики. Врачи в больницах тоже любили эту рыбку, хотя плановые уколы пенициллином шли в последнее время по рублю. Впрочем, с приезжих не брали — мало ли кто куда сообщит, и родители Суслика, когда ребенка в позапрошлом году прихватило с аппендицитом, засвидетельствовали свое почтение коньяком «Наполеон», как это было принято в московских клиниках.
Бывшая учительница Эугения приторговывала небеленой шерстью, а вязальщиц салфеток, льняных юбок и шерстяных свитеров в деревне было счесть не перечесть. Браконьерские меха сплавлялись в город Ленинград, здесь они почему-то не шли. Одна портниха давала напрокат всему району длинные свадебные платья, а в конце деревни в огромном подвале сарая Бодрайтисов с выездом под стеклянной оранжереей обслуживались частные автомобили.
Баронесса мгновенно усекла этот капиталистический дух, не угасший в республике при реальном социализме, и включилась в игры со страстью новообращенца. Она имела в деревне небольшую врачебную практику, и местные люди отдаривались от Баронессы прошлогодней картошкой и свежими яйцами, но при этом все были довольны, памятуя притчу о местонахождении бесплатного сыра. Сейчас, к примеру, с земской докторшей велись переговоры о тайном лечении сынка местного туза, подцепившего на турбазе дурную болезнь. Она измеряла давление, массировала натруженные спины, делала уколы и привозила из Ленинграда дефицитные лекарства. Денег семье всегда не хватало, так как Барон, будучи в юности откровенным шалопаем, получил диплом о высшем образовании только в этом году, увеличивая стипендию все эти годы мытьем химических стаканов (шестьдесят рублей в месяц) и резьбой недорогих, но очень изящных изделий из коровьих рогов и бивней мамонта.
В последующие годы подобная расторопность на Руси уже не вызывала удивления, но тогда это выглядело непривычным и захватывающим. Вообще с Баронессой соскучиться было невозможно, и мой рубль был не платой за услугу, а признанием конкурентоспособности Баронессы в этом мире и ее права на свободный труд.
На прощание Баронесса рассказала нам леденящую душу историю о встрече последнего Нового года. За полтора часа до главного события им позвонил Генрих и пригласил к себе, поскольку временно был одинок и несчастен. Они отвезли Ваню на такси к матери Баронессы, и за четверть часа до двенадцати прибыли на место встречи, но к тому времени Генрих уже спал, уничтожив предварительно весь имеющийся запас спиртного. Достучались они до него только в начале первого, и тут же уехали назад, разыскав такси с большими трудностями и по двойному тарифу.
— Кстати! — сказала баронесса, — Генрих на тебя очень жаловался. Говорит, ты мурыжила его полдня с завтраком, вместо того, чтобы сразу налить. И фасон твоего платья ему совсем не понравился.
Я приняла это к сведению, и мы расстались. Во дворе никого не было, кроме маленького Восьмеркина, производившего в песочнице куличики. Увидев меня, младенец тут же выронил из рук желтенькую пасочку и залился слезами. На его рев из-за угла выбежала Татьяна и безропотно унесла малыша в беседку. Когда я подошла к дому, унося свою израненную несправедливой детской слезинкой душу, из окна выглянула пани Вайва, свекровь Жемины. Разукрашенное во все цвета радуги личико старой пани выглядело в обрамлении оконной рамы весьма живописно. Ей самой окно служило голубым экраном, демонстрируя ежедневно весь набор программ от «Утренней гимнастики» до «Спокойной ночи, малыши», после чего старица удалялась на покой.
Мое появление в кадре старушку всегда радовало, поскольку я почтительно раскланивалась с ней и подносила, при случае, плошечку с ягодами. Русским языком она предпочитала не пользоваться, и у нее была для меня отдельная ласковая фраза, которую Жемина переводила примерно так: «Невеста с глазами цвета леса».
Сейчас же ее нарумяненные щечки тряслись от страха.
— Не ходи одна в лес, не ходи. Он где-то тут, он уже триста лет убивает наших девушек.
— Кто он, пани Вайва?
— У него шерсть на груди, а лица я не разглядела. Мне было двенадцать лет тогда, я убежала от него и сломала около дома ногу.
— Спасибо, пани Вайва, я поберегусь.
За кладовкой было тихо — мой сосед, видимо, вкушал где-то прелести дачного сезона (интересно, где?), но, спустя некоторое время, послышались мужские шаги и дверь слева слегка скрипнула. Немного погодя, когда я уже отходила ко сну, стараясь лежать только на боку, под моими окнами раздались знакомые голоса.
Оказалось, к вечеру на один денек прикатил Александр Иванович, муж Натальи Виргай, технарь по образованию, возводивший летом совхозные коровники в составе лихой бригады шабашников, пока жена с сыном отдыхали в Пакавене. Его напарник Юрка Тищенко, невысокий бородатый симпатяга средних лет, декоратор одного из питерских театров, прибывший вместе с ним, радостно замахал мне в окно. Тут же находились и прочие обитатели Нижней Пакавене, включая нетрезвого Сидорова, уже уложившего спать своих и чужих детей.
— Захвати сковородки, Надежда приехала, — сказала мне Наталья. Я порылась в кладовке и запихнула в сумку полный кухонный комплект из обширной коллекции теткиной дачной посуды. Надежда приноровилась одалживать его каждое лето, поскольку приезжала в Пакавене с маленьким узелком, свидетельствующим о полном пренебрежении к быту.
— Идем с нами, возместим тебе физический ущерб, — сказали весельчаки, намекая на вину своей лохматой любимицы. В Нижней Пакавене уже стоял накрытый стол, и за столом сидела Надежда, высокая мускулистая брюнетка с короткой стрижкой, соратница Натальи по педагогической и нудистской деятельности, преподававшая физкультуру в каком-то питерском техникуме. По слухам, она была даже замужем, но отдыхала всегда одна и рассматривала Пакавене, как большую спортивную арену.
Вновь прибывшие тщетно уговаривали меня скинуть кофточку и показать израненную спину.
Виновница события, увидев меня, замахала хвостом и тут же притащила мне сосновую веточку для игр.
Полагалось выдернуть у нее веточку изо рта и забросить куда-нибудь подальше, но реакция у этой суки была потрясающей, и все попытки выхватить веточку кончались, как правило, неудачей. Наталья обожала свою лохматую дочку, имея, впрочем, немалый доход от своих востроносых шерстяных внуков.
Оживленный Александр Иванович уже рассказывал о происках совхозного начальства, пытавшегося ухватить со сделки неприлично большой процент. Сидоров закурил вечернюю сигару — днем перед детьми он притворялся непьющим и некурящим. Когда все местные новости были выслушаны, Тищенко достал свою непременную гитару и запел «Нiч яка мiсячна».
Он замечательно исполнял украинские песни, а я любила подпевать ему, потому что украинская речь была для моего языка сущим наслаждением. Исполнение классических иноязычных пьес в украинских театрах выглядело, действительно, несколько необычно, но в песнях всплывали вся мощь и нежность украинской мовы, так сладко бередившие потаенные струны моей славянской души.
Я не была одинока в своем пристрастии. Вместе с Буниным мы слушали на речном пароходике слепого лирника Родиона, и я обливалась слезами над участью украинской сиротки, рыдавшей на материнской могилке. Вместе с Гоголем мы ели галушки и любовались резными иконостасами остепенившегося Вакулы, а, приобретя по случаю старое издание «Кобзаря», я периодически мучила родственников стихами Тараса Шевченко, и мое пристрастие к этой невеселой поэзии оставалось для них тайной. С юмором там, действительно, было плоховато, а, вернее сказать, обнаружить его было вообще невозможно, как и следов деятельности спецслужб в романе «Робинзон Крузо», тщательно изученным шефом ЦРУ Алленом Уэлшем Даллесом с позиций истинной профессии его автора, но меня манили музыка и страстность стихов, и я учила их наизусть, чтобы они всегда были со мной.
